— Двести… двести пятьдесят?
Посмотрели на неё с недоумением и пронзительно заметной, проступившей на лице трогательно прямым текстом обидой:
— Помилуйте, эри! Мне всего сто двенадцать.
Вышло… неловко.
А также — очень смешно.
Иветта прижала руку ко рту, но хихиканье не удалось ни сдержать, ни скрыть — оно рванулось наружу ручьём, в котором мелкой галькой прошуршали необдуманные слова «Извините, но… но… всего…», и несчастный Хэйс, отведя взгляд, пробормотал, что «всё, естественно, относительно»; и всё, конечно, было относительно, но сто двенадцать — это ведь действительно всего: Олли — пленительнейшему и случившемуся совершенно неожиданно Оливеру — было не намного меньше, девяносто четыре, и он надёжно исцелил её от всякого стеснения по поводу разниц в возрасте…
Впрочем, пустое. Пустое полностью и целиком.
Отсмеявшись и выдохнув, она попросила прощения уже по-человечески и, как смогла, объяснила, что не имела в виду ничего дурного или уничижительного — напротив, подразумевала «комплимент опыту и мудрости». Высказалась осторожно: умолчав о том, что усталость, тёмно-серость и непонятная, но заметная грусть старят людей, так чего же ты хотел, Этельберт Хэйс?
Чего же хотел Этельберт Хэйс, которому нравилась поэзия Калистры Хани.
Иветта чуть на пол не грохнулась, когда это услышала. «Пришибленный Приближённый» и «любовная лирика» в её голове не сходились никак, — самочинно не столкнулись бы ни-ког-да — но тот проникновенно хвалил «Сиреневую бронзу», «Шёпот шерстяных шарфов», «Двадцать цепей одного намерения», «Неверноподданническое» и «Невод в воде»; Неделимый, он знал наизусть «Осмеянно-осиянное» и «Дым последней клятвы», что вообще (почему-то; глупо, зря, но ведь, но он, но как?!.) отдавало безумием, ничего себе безобидный разговор о недавно прочитанных и перечитанных книгах.
Он тихо засмеялся, когда она упомянула Вива Лека, и с иронией протянул:
— А-а-а, знаменитые «Уроки».
И «Тринадцать и шесть уроков безумного бога» и вправду были достаточно знамениты — а реакция, по меркам Хэйса, неистово, неоправданно бурной.
Наверное, недоумение её лицо искорёжило чересчур явственно, потому что он, хохотнув снова, пообещал «рассказать кое-что любопытное», но только, увы и ах, при условии наличия Купола Безмолвия.
Согласилась Иветта без особых колебаний — и опять чуть не упала, когда ей с усмешечкой заявили, что Вив Лек было одним из имён его сильнейшества Ренагда.
Что светлейшая, безмерно оптимистичная история о том, как в мире, где существует Центростремительная Судьба, перед которой считались бессильными даже сотворившие её по ошибке боги, четыре молодых человека бросили вызов Предначертанному и победили — история о том, как рухнул и рассыпался перед юностью сам Рок, ведь для его полного поражения (всегда, все проклято-бескрайние тысячелетия, всё прошедшее-от-Начала-Начал время) требовался лишь один прецедент Слепой-Веры-В-Невозможное; была написана третьим Архонтом Отчаяния.
Это… быстрому осознанию не поддавалось. А также породило вопрос, а что ещё — знаменитое и не очень — вышло из-под рук держащих Троны, и Хэйс, встряхнув головой, ответил:
— О, я устал бы перечислять… если бы помнил. Каждый сильнейший из всех, кто был и есть, написал как минимум две художественные книги — за исключением её сильнейшества Юливенны, естественно. Минимум две, эри; рекордистом является его сильнейшество Урвекди — покоя ему за Чертой — с двумястами шестьюдесятью семью романами.
Вот первому Архонту Радости делать-то было нечего, а.
(Впрочем, а чем ещё следовало заниматься в мире до Разрывов хозяину Оплота, населённого горсткой любимых учеников? Пожалуй, только бумагу марать и оставалось.).
Сглотнув и уткнувшись взглядом в колени, она всё-таки спросила, — из интереса чисто читательского и человеческого, разумеется, и точно-точно нипочему другому — какие слова принадлежали Покровителю Слов; и предсказуемо выяснилось, что в основном тот («как вы догадываетесь, под псевдонимом») занимался анализом и критическими статьями и обзорами, однако и собственный вклад в литературу художественную всё же внёс:
— Его сильнейшество Эндол — автор «Хронофобии», «Катехизиса катахрез», «Трёхсот дней с закрытыми глазами» и… Проклятье. Ещё одной книги — простите, эри, не помню, хоть режьте.
И нечего было сказать о «Хронофобии», потому что о ней Иветта слышала впервые. И ладно «Катехизис катахрез» — широко известный текстуально-философский эксперимент «не для всех», который имел какое-то там выдающееся значение; вполне ожидаемо и понятно.
Но «Триста дней с закрытыми глазами». Триста Дней — разудалая, разухабистая, разнузданная порнография.
Беззастенчивость, превращённая в одухотворённый гимн, неприкрытость ровно на грани вульгарщины, образный и при том крайне недвусмысленный язык, чуть ли не все возможные половые и количественные сочетания… Её лицо, видимо, опять сложилось в карту ошеломления такого же откровенного, как его причина, потому что Хэйс со смехом в голосе спросил:
— Вы думаете о «Трёхсот днях с закрытыми глазами», не так ли?
И она не стала даже пытаться что-либо отрицать.
— Но… почему?
— Если верить его сильнейшеству — творческий вызов. Он задался целью… как же он говорил… «описать государство плотских наслаждений» художественно, не вызывая хохота и «пошло без пошлости».
Что ж. Третьему Архонту Страха стоило поаплодировать: Триста Дней и впрямь не вызывали хохота.
Потешаться там было не над чем: они, при всей специфике, были умной книгой о людях, живущих в далеко не лучших обстоятельствах, о свободе внутренней и чужой, о видах согласия, из которых ценность имеет лишь истинно добровольное, и о том, что главные компромиссы (как удачные, так и ущербные) мы заключаем в первую очередь с самими собой — Иветта читала её с большим удовольствием на всех уровнях, в том числе и…
Кхм.
Ей… придётся как-то с этим жить.
Помоги, Неделимый.
Однако и легче стало тоже, ведь автор «Трёхсот дней с закрытыми глазами» казался, возможно, несколько озабоченным, но проницательным, чутким, обладающим широкими взглядами и эмпатичным «человеком», а не плохим — а значит, мама (не факт, но скорее всего, с высокой вероятностью, очень хотелось верить) гостила отнюдь не у монстра; заинтересовала личность эксцентричную, но ни капли не жестокую.
Не желающую зла и чётко осознающую, что именно им является. А что — нет, кто бы и сколько бы высокомерно ни осуждал.
(Хотя кому, как ни Эндолу, знать, как смотрятся тексты со стороны и что нужно делать, чтобы обмануть читателя — вот только зачем было врать «писателю, выбравшему навеки остаться анонимом».).
Иветта по очевидным причинам не хотела обсуждать с Хэйсом Триста Дней и не могла — «Катехизис катахрез», который тот, в отличие от неё, одолел и даже в целом понял, за что ему, конечно, почёт и уважение; зато получилось мило побеседовать о «Доме на краю Вселенной» Гарра Дэрги и «Первом завете» Жозефины Фарнье и походя выяснить, что любит Пришибленный Приближённый детективы Крейты и мрачные романы Валенски.
И юмористические пьесы Драуконты. И печально-торжественные симфонии ади Нимул-Галоха. И раннее утро — вот же извращенец. И крекеры — с самого детства.
Этельберт Хэйс, гражданин мира, и Оплотов, и ничего, был родом из Энгеллы — страны тёплых дождей и непреходящих туманов, что ему удивительно соответствовало. Точнее, разумеется, это он, стебель, отказавшийся от корней, — соответствовал.
— Не секрет, что многие обвиняют Приближённых в меркантильности, а то и пренебрежении к родным краям — видят в нашем решении либо жертву ради силы, либо радостный отказ от обязательств перед домом. Это неправда: на самом деле, Приближённые искренне космополитичны. Я люблю свою страну, однако гражданство для меня вторично — говорить об отказе же некорректно, потому что все мы в действительности меняем одни обязательства на другие: более глобальные, то есть вмещающие в себя — пусть и в меньшей мере — и интересы наших отечеств.
