Право, не о погоде же говорить.
Потрясающая в этом году зима. Восхитительный снег. Умеренный бодрящий мороз и удивительно чистое небо. Пейзаж за окном совершенно чудесен, не правда ли — прости за то, что лгал тебе четыре долгих года, и поверь, мне искренне жаль, что история с Волей Архонтов развернулась так, как развернулась.
Создатели милосердные.
И он, наверное, придумал бы что-нибудь, сумел бы подобрать достаточно тактичные формулировки для своих извинений, однако Себастьян опередил его, поставив чашку на блюдце, откашлявшись и тихо сказав:
— Я хотел бы… кое о чём вас спросить.
Что было желанием прекрасным: обнадёживающим и, с эгоистичной точки зрения, приятным, потому что вопросы лучше упрёков и претензий, которые имелись наверняка — и разбираться с ними придётся, ведь чтобы уничтожить нарыв, его необходимо вскрыть, но начать по возможности хотелось бы с процедуры менее… болезненной.
Этельберт тоже опустил свою чашку, положил руки на стол — далеко от позиции жестикуляции и так, чтобы их было видно — и, улыбнувшись, приподнял брови, давая понять, что готов слушать и проливать свет на всё, что собеседнику угодно.
Действительно всё, что угодно.
— По причинам, о которых вы, несомненно, осведомлены, мне… полагаю, мне необходимо знать, что представляет собой Оплот Печали, а также Оплоты другие. Каковы правила и нормы приличий, что приветствуется, а что запрещено, что Архонты дозволяют, а что — нет. Не могли бы вы рассказать мне о неких… общих положениях? Признаться, я не очень хорошо помню своё пребывание в Оплоте Надежды, и к тому же времени с тех пор прошло порядочно — вероятно, что-то изменилось, как и… скажем так, моя роль.
И немалых усилий стоило подавить мрачноватый смешок, вызванный ироничным чувством дежа антандю.
Совсем недавно, лишь… две декады назад, у него спросили примерно то же самое — другими словами и по причинам иным, но корнями уходящим в землю тождественную.
Забавно, и безрадостно, и горько; во времена нынешние всё общее между Себастьяном Крауссом и Этельбертом Хэйсом являлось перешедшим: первый Хранителем Каденвера заслуженно был — второй им насильственно стал, первый с Иветтой Герарди общался раньше — второй разговаривал с ней теперь; и в том числе — из-за насыщенного локального подобия.
Из-за одинакового страха, который безумно хотелось сокрушить.
Изначально на её предложение он согласился из любопытства; продолжил же потому, что она была интересным, искренне вовлечённым собеседником, смотрящим на Оплоты со стороны, и показательны были её догадки и предположения; а также из-за навязчиво-настойчивого желания стереть в пепел те опасения, что оставались — очевидно имелись, упрямо лезли наружу — до сих пор.
Если быть до конца откровенным, Этельберту льстило то, что ему удалось приглушить её исходный отчаянный ужас — льстило и внушало надежду, что справиться выйдет и в другом (например, сидящем напротив) случае, что он всё ещё был способен успокаивать, утешать и располагать.
Он прекрасно понимал, что именно и зачем пытается доказать в первую очередь — самому себе. И возможно, его действия были иррациональны, но разве являлись они каким-либо образом недостойными?
Разве неправильно — ненавидеть чужой страх перед тобой и твоими коллегами и пытаться его уничтожить?
Его сильнейшество до Приближения предупреждал о неминуемости; говорил, что столкновение с подобным неизбежно, однако ни слова не было сказано об обязанности смиряться и уж тем более соответствовать, и даже перед «наступлением» на Каденвер не прозвучало приказа пугать, вместе со всеми ними шло лишь расплывчатое постановление «не проявлять особого дружелюбия».
Этельберт никогда и ни на что не согласился бы, если бы у него требовали стать чьим-то ночным кошмаром…
И по здравому ретроспективному размышлению — да что вообще значило «не проявлять особого дружелюбия»? Где «дружелюбие», притом «особое», начиналось, а где — заканчивалось, и что делать было «доверенному лицу» того, кто выдерживал бессмертие с помощью веры в людей?
Видимо, исходить — из первичного.
— Себастьян… Нет никаких отдельных «оплотских» правил и тем более «норм приличий». Руководствуйся Заветами Создателей — если ты в чём-то случайно оступишься, тебе скажут; извинись и уверяю, инцидент будет исчерпан: никто не станет думать о тебе хуже и не затаит обиды. Что же до ролей… Я понимаю, что тебе будет нелегко в это поверить, но чтобы оказаться в Оплоте не в качестве гостя, нужно очень сильно постараться. Очень и очень сильно — на что способны немногие.
«Постараться», как, например, Приближённый Кандич; как те, чьи действия подпадают под статьи о «магическом терроризме» — при чём же здесь бывшие Хранители Университетов?
— А гостям гарантирована безопасность. Клянусь тебе всем, что священно в этом мире и за его пределами: гостям, вне зависимости от обстоятельств и контекстов, гарантирована. Безопасность.
И ситуация всё равно являлось далеко не идеальной, и мало в ней было — справедливости, ведь покинуть Вековечный Монолит Себастьян Краусс сможет нескоро и никогда — как Себастьян Краусс, и…
— Я… не хочу и не собираюсь что-либо оправдывать. Скажу лишь следующее: Оплоты разные — крайне маловероятно, что человек не будет чувствовать себя плюс-минус в своей стихии ни в одном.
Особняком; случаем, специфичным болезненно, стоял Оплот Покоя, в который Себастьяну точно не следовало вселяться — однако, возможно, имело смысл наведаться, потому как опыт тамошних жителей был в некоторой мере созвучен его горькому опыту, и общность эта располагала к пониманию и поддержке… А отличия вполне могли привести к катастрофе — для обеих сторон.
Нужно будет обратиться за консультацией к их сильнейшествам Азваре и Юливенне; прежде всего — ко второй, и просить сначала совета и лишь затем — дозволения.
Самым удручающим было то, что для Себастьяна с его научными интересами, исследовательскими амбициями и аллергией на саму концепцию непостижимости, которая, если верить его коллегам, сохранилась по сей день — не прошла и за сорок четыре года — лучшим, наиболее комфортным временным домом стал бы, пожалуй, Оплот Любопытства.
Оплот, породивший ублюдка Кандича — Оплот, к которому его жертва вряд ли приблизится и на километр.
«Демьен де Дерелли», помнится, неоднократно писал, что судьба любит иронию — согласиться не выходило при всём искреннем и безграничном уважении.
Судьба, очевидно, любит сарказм.
— А также… Я никуда не денусь, Себастьян. Если моё присутствие не будет нежеланным, обещаю — я никуда не денусь.
«Решать — тебе».
Мелкий, нелепый, ничтожный контроль, который ничего не возместит — но уж какой есть.
И обрадовал — невыразимо, неизмеримо; всепоглощающее, как Ничто, облегчение принёс — хриплый, но чёткий ответ:
— Не будет.
Себастьян опустил голову, сжал правую руку в кулак и тут же разжал, сглотнул, вскинулся и продолжил с решимостью в голосе и взгляде, знакомой и трогательно, и мучительно — сдавленной жёсткостью, с которой он когда-то говорил о бессоннице, неуверенности, страхе, навязчивом ощущении ничто-не-закончилось и прочих совершенно естественных последствиях, казавшихся ему (глупому при всём своём уме мальчику) предосудительными:
— Я задолжал вам извинения. Я хотел вам написать — не единожды, но… Признаюсь честно, мне было стыдно. Мне не следовало уходить так, как я ушёл. И следовало — хотя бы вас поблагодарить. Пусть и запоздало — и чем больше проходило времени, тем стыдней мне становилось. Я хочу, чтобы вы знали: несмотря на ситуацию нынешнюю и что бы ни случилось в будущем, я благодарен вам за то, что было. И прошу прощения… понимаю, что этого недостаточно, но всё же прошу прощения за… инфантильность своего побега и за то, что так с вами и не связался.
Когда же?.. Создатели, впервые Этельберт встретил его сильнейшество Виргана почти шестьдесят лет назад.
