Клавдий, тоже молчавший мрачно, напряжённо и задумчиво, в свою очередь пообещал сделать всё, что в его силах; и вот к нему у Иветты имелась отдельная личная просьба.
Она встала из-за стола; объявила, что почётному собранию явно требуется ещё один чайник кофе; намекнула, что в этом благом деле не помешала бы рука алхимика-на-досуге-танцора-и-повара и, уединившись с ним на кухне, спросила, может ли он сотворить зелье… специфического деликатного свойства.
Клавдий резко побелел и ответил, что всё понимает и ему искренне жаль, но нет — нет, он не может. Воли — не наберётся.
И осудить его было трудно — Иветта почувствовала не досаду, обиду или раздражение, а едкий, заливающий горло горечью стыд.
По её наблюдениям, этот вопрос для мужчин почему-то являлся… более болезненным, чем для женщин; к тому же Клавдий был — старшим братом, его сестре (Агаве, Агаве Левин) недавно исполнилось восемь, и когда-то он держал её — родную, хрупкую, только родившуюся — на руках…
Не стоило спрашивать. Жестоко было — просить.
Сама же Иветта не могла, потому что не умела, и не знала, к кому ещё с… подобным можно было обратиться, так что оставалась лишь одна альтернатива: немагическая, очень рискованная и потому откровенно незаконная.
Однако нет у побеждённых роскоши выбирать. И спасибо женщинам, которые пережили непредставимое и нашли в себе силы рассказать, что и в каких пропорциях использовали, когда и речи не шло о какой-либо защите или справедливости.
Так что в придачу к коллективно составленному списку Иветта купила в «Шёпоте вереска» (магазине алхимических трав) календулу, анис, алоэ, горечавку, багульник и спорынью — и отвечать за это, если придётся, собиралась в одиночку.
(Хоть бы не пришлось. Неделимый, пожалуйста, пусть не придётся — применять…).
Слава Неделимому, на отрезанном от мира Каденвере с позволения Приближённых продолжал работать банк и все связи с ним: печати на чеках при подписании отзывчиво загорались зелёным — продавцы имели и право, и возможность всё обналичить, чему Иветта искренне радовалась: ограничений и поводов для беспокойства и так было чересчур много. Бóльшую часть покупок — совершённых, разумеется, не в один день и даже не за декаду; идиотов, желающих привлечь внимание Приближённых, здесь не водилось — запрятали в её доме, но класть все яйца в одну корзину всё же не мудро, и потому что-то на себя также взяли и Дориан, и Клавдий, и Лета.
К ней Иветта, когда с делами было покончено, зашла, чтобы добавить в свой образ ещё немного красок.
***
Она долго собиралась покрасить волосы, но почему-то всё никак не могла наконец взять и сделать — то времени не хватало, то настроение не выпадало, то… в общем, идиотских оправданий было немало — и обходилась полумерами: вплетала в тугие хвосты побольше ярких бусин, вставляла в пучки огромные разноцветные перья или просто добавляла в причёску ворох максимально вызывающих заколок. А потом Лета, которая наверняка ни о чём таком не думала и ничего подобного не желала, подбросила идею гораздо лучше и интереснее, чем тривиальная радуга на голове.
Сложенная из горячих песков, вялого воздуха и непримиримого света Соланны Кареда была краем, отчаянно воевавшим с теми, кто пришёл его заселять, и проигравшим — каждую битву: под защитой и с помощью Создателей её жители возвели десятки стен, непреодолимых для пустынных хищников, растянули сотни навесов, дарующих блаженную тень, сотворили сады, пруды и даже узкие реки и изобрели составы, защищающие кожу от лучей Дневной Звезды. Стали носить одежду без рукавов и украшать кожу от кончиков пальцев до плеч извилистыми узорами, в которые чуть позже начали вкладывать множество смыслов. «Халирсади́ны», «послания-на-руках» — нарисованные стойкими красками сообщения миру о том, что кажется важным: о своём занятии поэзией, решении вступить на путь художника или высокой управленческой должности; о близящемся окончании школы, расставании с семьёй или скреплении Союза; о первой любви, любви воскресшей или любви, на которую уже не надеялся.
Руки Леты — высокой, смуглой, черноволосой и темноглазой, невероятно красивой Леты — тоже обвивал Халирсадин. Она меняла его сама и всегда была рада поделиться обычаем своей родины с теми, кто этого хотел.
Иветта же решила пойти дальше: она пришла с просьбой нарисовать ей что-нибудь абстрактное на лице. Которое в отличие от рук всегда открыто даже на северном Каденвере.
И в целом всё, как говорится, отдано на усмотрение мастера — главное, пожалуйста, чтобы было поярче.
Лета недоумённо подняла брови, а затем пожала плечами и ответила:
— Как хочешь, подруга моя. Садись, поразмыслим над формой.
И начала уверенно набрасывать на бумаге эскиз — сплетение плавных линий, на левой половине лица начинающееся под глазом, изящно его подчёркивая, и захватывающее всю щёку вместе с носом и подбородком; на правой же оно выступало из края робко, лишь ненамного, но зато тянулось до самого лба, и вот там уже снова расцветало до середины.
Иветта, признаться, была готова согласиться на что угодно: красота для неё важной совершенно не являлась, не её она искала и хотела, но раз предлагают, зачем отказываться, не так ли?
Наверное, настоящий мастер просто не может иначе: даже при полном позволении не способен — изуродовать.
— Это… это прекрасно, — хрипло сказала Иветта, глядя на итоговую асимметричную паутину из рубинов, сапфиров, изумрудов и золота. — Очень здорово, честно. Спасибо, Лета.
Та весело хохотнула и покачала головой:
— Рано ещё благодарность дарить. Лучше ложись и глаза осторожно прикрой — позже увидим, что же у нас получилось.
Иветта послушно легла на кровать (огромную: как однажды показала практика, на ней можно было свободно спать впятером), а Лета, скрестив ноги, уселась рядом и приложилась к своему кальяну.
Опасной штукой был этот кальян: капризной и крепкой, подчиняющейся только намерениям своей хозяйки и способной, при нужных ингредиентах, ощутимо затуманить сознание — сейчас, правда, хозяйка работала, а потому туманил он только комнату и безобидно пах орехами и… хвойной смолой?
Странное сочетание. Впрочем, Иветта перестала чему-либо удивляться после гульбища в дыму с запахом мяты, гвоздик и конского пота.
В комнате было очень тепло и пронзительно тихо; успокаивали и усыпляли лежащие под спиной пуховые одеяла, легко касалась лица мягкая и тонкая кисть…
— Лета, скажи… А ты раньше, до Каденвера, встречала Приближённых?
— Конечно, встречала. Кто не встречал? Папа мой, лет ему долгих, с одним даже дружит: с Приближённым Уверенности, имя которого — Джарил ади Инал-Арехол. Часто у нас он гостит, образ его я ношу в своей памяти — с самого детства. Да и вообще Приближённые — вечно повсюду. Праздники всякие, вон, в большой город в Длиннейшую Ночь загляни — обязательно встретишь. Только не факт, что узнаешь, что перед тобой Приближённый. А что?
Лета, как и многие каредцы, говорила на языке Создателей… довольно своеобразно — Иветта не разбиралась в лингвистике, но суть вроде бы заключалась в том, что каредский был «ритмически поэтичен», а человеческому разуму свойственно стремиться к привычному, и потому их речь в итоге звучала… как река. Весенняя — весёлая и ветреная, если пытаться передавать ощущения.
А ещё Лета была совершенно права: Приближённые действительно ошивались «вечно повсюду», вот только Иветта, увидев их, всегда либо уходила, либо обходила по широкой дуге и шла дальше. Она, насколько ей было известно, никогда — до Отмороженного Хэйса — не разговаривала с подобием Архонтов, но Лета была права дважды: существовала возможность «встретив, не распознать».
Приближённые не были обязаны постоянно носить облачение Оплота. А также могли изменить свою внешность и назвать ненастоящее имя.
Так что «насколько известно» здесь не стоило ровным счётом ничего.
— И… что ты о них думаешь?
— О Приближённых? Ну слушай… Ну как же судить? Разные все: кто-то весёлый, а кто-то какой-то смурной. Кто-то открытый, а кто-то холодный как лёд. Впрочем, я вот что скажу: все, кого помню, были, возможно, не очень мне чем-то приятны, но вежливы и интересны. Зла от них я не видала; науки они продвигают во благо нам всем… Но здесь, на Каденвере… Я понимаю твой страх. И я тоже боюсь.
