— О вашем хобби?

И это, на самом деле, было поразительно: Иветта ещё ни разу в жизни не встречала человека, который задавал бы вопросы настолько равнодушно.

Бывают люди порывистые, пламенные и несколько даже подавляющие своими чувствами; бывают — источающие спокойствие и ровную уверенность; бывают те, от кого веет холодностью: просто сиюминутным нежеланием взаимодействовать с тобой, высокомерием или презрением.

Этельберт Хэйс ощущался… никак. Он словно воплощал собой математический ноль, был пугающе неподвижен и говорил — безлично и безразлично о человеке, которого убил…

— Да, ваше преподобие. Я… делаю украшения. С помощью созидающего намерения. Без привязки к реальным веществам.

Она не была ювелиром. Не работала, да и не умела работать с настоящими металлами и камнями и даже не стремилась делать максимально точное их подобие. Она просто давала волю воображению, а потом дарила получившееся друзьям, знакомым и вообще всем, кому оно хоть немного нравилось.

(Её хобби было абсолютно бесполезным. Единственным плюсом являлась возможность сотворить динамическую структуру: например, сделать серьги с вращающимися элементами; но за долговечность подобных — выстроенных исключительно на абстрактных образах — украшений невозможно было поручиться, а следовательно, нельзя было и установить справедливую цену, да вообще в принципе что-либо обещать. И уж тем более никого не интересовали поделки молодой девушки без научной степени в специализации, имеющей отношение к делу, и покровительства тех, кто в нём по-настоящему смыслит.).

— У вас действительно очень интересное хобби.

Нет, Этельберт Хэйс поистине был извращённо потрясающим: он даже это умудрился сказать без какой-либо эмоциональной окраски. Ну а если ему очевидно на её хобби и её саму было на самом-то деле начхать, Иветта тоже какую-либо реакцию выдавать не собиралась.

Пауза, к сожалению, оказалась недолгой.

— Скажите… каково ваше мнение о Себастьяне Крауссе?

И Иветта, растерялась, искренне растерялась…

— Прошу прощения?

…потому что как? Как можно было быть настолько… даже не бестактным, не бесчувственным, не бессердечным; ни одно отрицание подобного не описывало.

Как можно было вообще додуматься задать такой вопрос?

Как можно было быть Этельбертом Хэйсом?

— Нравилось ли вам с ним разговаривать? Устраивал ли он вас как Хранитель? Что вы думаете о нём, как о человеке?

Иветте хотелось кричать. Голыми руками рвать книги, ломать стеллажи и бить по стеклу окна, пока оно не станет крошевом настолько мелким, что составляющие его частицы будут невидимыми.

Ей хотелось искорёжить стол, взорвать камин и выйти из этого проклятого кабинета, стерев дверь в порошок.

Ей хотелось иметь смелость наплевать на свою жизнь.

Но она не была храброй, никогда не была — отважной, а потому упорно держала лицо, и себя — в руках, и руки — за спиной.

Она не была отважной, но не являлась и трусливой настолько, чтобы лгать.

— Он был хорошим Хранителем. Был — хорошим человеком.

Ей хотелось просто закончить этот разговор.

— Почему был? Он в какой-то момент, по вашему мнению, перестал являться таковым?

Ей хотелось разорвать Этельберта Хэйса.

Разодрать его горло, закопать — в землю, перемолоть в труху, вывернуть наизнанку и раздробить кости; отправить — ещё живым, ещё дышащим — на дно Океана, сбросить с края Острова, впаять в Вековечный Монолит, отдать на съедение каредским грифам, лишить возможности двигаться и дышать и прибить гвоздями к дверям Университета, растерзать, разодрать, разнести по клетке — изнутри, сделать так, чтобы его не было — никогда…

…намерение… — тихо вторил Университет — …разрушающее, разрушающее, разрушающее…

(И что самое ужасное и худшее: будь она Архонтом, она действительно сделала бы — всё это. То есть не всё, всё бы не получилось. То есть…).

…разрушающее, разрушающее, разрушающее, разрушающее…

Заткнись!

— Нет. Он просто. Перестал. Быть.

И что ты вообще. За существо. Если. Тебе. Нужно. Это. Уточнение.

Этельберт Хэйс — подонок, мразь, ублюдок, оплотский выкормыш — помолчал (наконец-то замолчал!), продолжая смотреть всё также бесстрастно, а затем сделал совершенно небывалое по своим меркам: не просто моргнул, а моргнул и чуть двинулся — немного отклонил голову назад и…

— Почему вы думаете, что Себастьян мёртв?

…и…

…Что?

Что?!

— А разве… это не так?

Как же?.. Что тогда?..

— Нет, — равнодушно (хладнокровно? невозмутимо?) сказал Хэйс. — Он жив и пребывает в полном здравии. И находится здесь, на Каденвере.

Так. Так.

Собраться. Сосредоточиться. Начать думать.

Во-первых, Себастьян?

Во-вторых, ей… нужно было сесть — к сожалению, эту возможность никто так и не предложил, поэтому всё же придётся стоять; но руки можно было расслабить (Неделимый, она исцарапала себе все запястья!), плечи — опустить, воздух — медленно вдохнуть и также медленно выдохнуть, а лицо — прекратить «держать» так, что выглядело оно, наверное, не человеческим.

В-третьих, почему, почему, почему никто не сообщил ей, что Хранитель Краусс жив, раньше? Что, неужели никто не знал? Это являлось какой-то тайной? Но тогда ничего не сказал бы и Хэйс, тем более так… отрешённо и не потребовав никаких клятв молчания (впрочем, заострять внимание на отрешённости не следовало: Этельберт Хэйс видимо, именно был каким-то совершенно отрешённым от всего). Ну так почему?!

(«Может, банально потому что ты, дура, не спрашивала?»).

И в-четвёртых, Себастьян?! Бывший и нынешний Хранители ещё и… Что? Умудрились за декаду подружиться?

Да что здесь вообще происходило?!

— Но он… не подчинился воле Архонтов.

И даже магистров, которые были признаны только «соучастниками», отправили в Оплот, а самого Хранителя… помиловали? Временно пощадили? По какой-то причине сочли не имеющим значения или не несущим ответственности?

— Да. Он не подчинился воле Архонтов.

И на этом Хэйс своё высказывание закончил.

Они молча смотрели друг на друга; кардинально, полярно, целиком и полностью разные, однако оба — неподвижные и наверняка выглядящие со стороны странно, если не страшно. И Иветта никак не могла понять, над ней издеваются, она не понимает чего-то принципиально важного или просто по-настоящему сходит с ума.

Или с её собственным разумом всё в порядке, и истинный безумец здесь — сидел напротив неё.

Этельберт Хэйс слабо и словно бы непроизвольно дёрнул руками (и Иветта было напряглась, но его кисти не приняли позицию, из которой можно начать жестикулировать, и близко) и задал очередной феерический вопрос:

— То есть вам… было в целом приятно иметь с ним дело?

— Да, — ответила Иветта тихо, растерянно и смущённо. — Да, ваше преподобие. Он хороший человек. Умный, добрый и терпеливый. Мне было очень приятно иметь с ним дело.

И Хэйс, не меняясь в лице, абсолютно ровным голосом ответил на её ответ:

— Я очень рад это слышать.

И они снова начали молча друг на друга смотреть.

Вся эта ситуация вместо того, чтобы быть пугающей, казалась, если честно, на редкость абсурдной. А разговор — претендующим на звание нелепейшего за всю историю мира.

— Что ж, эри Герарди, я буду с вами откровенен. Вы, очевидно, полагаете, что фамилия вашей матери даёт вам некоторые привилегии…

«Это неправда».

— …однако это не так. Я глубоко уважаю и ценю талант Вэнны Герарди, но вы — не она…

«Мне с ней не сравниться. Я знаю. Знаю».

— У каждого действия имеются последствия. Вы хотели принять связи Университета, вы их частично приняли. Прибегнув, отмечу отдельно, к воплощению, сложность которого многократно превышает ваши знания. И теперь вам придётся жить с тем, что вы натворили. Хорошего вечера.

Ей нельзя было прислушиваться к наивности. Не следовало терять бдительность. Не стоило забываться.