— Да бери хоть всё, Ренз, — раздражённо вымолвил Коул и отвернулся. «Вороной» его прозвали за тёмные, вечно взъерошенные волосы и острый нос с горбинкой. Хоть бы «ворон», куда ни шло: а то — «ворона»…

— Ты их переплавь, и зубы новые себе закажи, — не выдержав, бросил он. — А то старые совсем гниль!

Рензик мигом перестал улыбаться, и злобно сощурился.

— Слышь, ты за языком-то следи. Будешь много каркать — клюв набок своротят, понял?

— Да ну? — Коул обернулся. — Что, прямо-таки сам своротишь? или дружков попросишь?

— Седьмой, Тринадцатый! Что за трёп?!? — прогремело с галереи. — А ну, живо работать! По штрафам соскучились?

Обменявшись напоследок угрюмыми взглядами, мальчишки разошлись. Коул перешёл к станкам третьей линии — здесь вытачивались шестерни. На зажатой в тисках пластине был начерчен контур, похожий на солнышко: рабочий аккуратно обводил деталь по контуру жужжащей фрезой, вырезая её из пластины. На пол, искрясь, сыпались опилки.

Иногда от скуки Коул воображал, что работает в парикмахерской и подметает остриженные волосы под креслами. Длинные, ломкие стружки — чьи-то вьющиеся локоны, мелкие крутые завитки — тугие кудряшки, а опилки — колючая щетина…

— Не задерживать работу! Не отвлекаться! — громогласно наставлял в рупор Геруд, как раз-таки отвлекая работников. — Уборщиков на вторую линию! Седьмая линия, активней! Девятый станок, почему работа стоит?

— Виноваты, господин управитель! — отозвался мастеровой. Девятый станок и впрямь не работал: кожух был снят, и механик копался в блестящих зубчатых внутренностях механизма. — В чём дело, не поймём. На третьей скорости подача отказывает — резец должен к детали приводиться, а его заедает. Вроде и пружины все целы, и сцепление есть…

Коул не выдержал, и подался к механику.

— Может, приводящая пружина не отрегулирована? — подсказал он. Механик удивлённо взглянул на мальчишку. — Прошлая смена на этой линии работала, пружины в коробке скоростей заменяла. Если у приводящей пружины натяжение забыли отрегулировать, то она и резец не сможет сдвинуть. Проверьте…

— Ты, это! — Механик наконец-то понял, что ему указывает уборщик, и оскорбился. — Иди щёткой махай, мелкота! Тоже мне, советчик нашёлся.

Ничего другого ждать и не стоило. Коул покорно отошёл, и вновь принялся сметать в совок металлические обрезки. И вовсе он не «мелкота» — худой, смуглый подросток на полголовы выше многих сверстников.

— Ага! — спустя минуту раздался среди шума голос мастерового. — Точно, пружина слабая!

— Ну, вот! — торжествующе отозвался механик. — А что я говорил? Я сразу понял!..

И так всегда. Коулу нравилась техника, его восхищало устройство часовых механизмов, где каждый зубчик, каждый винтик — часть одного большого процесса. Больше всего ему хотелось подняться от уборщика хотя бы до помощника механика: и платят хорошо, и любимое занятие. Но на заводе его никто всерьёз не принимал.

Собрав полный совок стружки и опилок, Коул подошёл к большим весам у стены и высыпал всё на широкий металлический «поднос» у самого пола. Поднос слегка просел, взвесив очередную порцию отходов — а потом с тихим щелчком накренился, и стружка ссыпалась в открывшуюся дыру в стене. В подземном бункере её рассортируют и пустят в переплавку. Ничто не должно пропасть даром, каждая крупица металла, каждая минута времени — всё идёт в дело, во имя процветания Империи.

— Триста двадцать шесть граммов, — сообщил из зарешеченного окошка в стене старший учётчик Банджи: пожилой и седенький, в круглых очках и с мятой фуражкой на лысине. — Молодец, парень, так держать. Гляди-ка, за сегодня почти целый вагон намёл!

— Стараюсь, мастер Банджи, — усмехнулся Коул. Банджи, один из немногих на заводе, всегда был добр к малолетним работникам, и для каждого находил хорошее слово.

— Вот и правильно. Старайся, малец, труд — первое дело! Это нынче легко стало, повсюду машины всякие: а вот мы раньше… Эй, сынок! А ну, не стучи по весам! Сколько тебе говорить, всю точность собьёшь! — Последний выкрик относился к Гвиду: тот высыпал мусор на весы и стукнул совком по «подносу», вытряхивая остатки стружки.

Коул поспешил отойти, не желая слушать про «раньше». Всё-таки Банджи иногда был удивительно небрежен к Правилам, вспоминая про… то, чего нет.

Наконец где-то снаружи прозвучал гудок: тяжёлый, низкий гул поплыл над заводом. Смена закончилась, и станки один за другим останавливались, отключённые от зубчатых приводов. Мастеровые и мальчишки-уборщики оживлённо потянулись на выход.

— Стоять! Куда?! — рявкнул в рупор Геруд. — Минута Верности! Всем построиться для клятвы!

Хмурясь и ворча, рабочие выстроились в неровную шеренгу. Опять… Хуже склочности и злопамятства управителя были лишь его верноподданнические чувства.

Геруд спустился с галереи по железной лесенке и прошёлся перед рабочими, как генерал перед строем солдат. Плечистый и тучный, с грозно выпирающим брюхом, затянутым в извечный фиолетовый сюртук. Щекастая физиономия была украшена мохнатыми бровями и пышными усами — но при этом управитель был совершенно лыс, будто всё ушло в усы и брови.

— Уважение! — провозгласил Геруд, взмахнув рупором. — Никакая дисциплина невозможна без должного почтения к власти. И, как следствие — к руководству, представляющему власть! — Он окинул шеренгу хмурым взглядом. — И вот как раз почтения среди вас я не вижу. А значит — и дисциплины! Каковы три признака рабочей дисциплины?

— Рвение, тщание, внимание, — прозвучал в ответ нестройный хор. Из-за любви Геруда к нравоучениям, эту считалочку уже заучили все наизусть.

— Именно! Но пока что мне некого поставить в пример: и в особенности это касается вас, мелкие вы тунеядцы! — Управитель заложил руки за спину и угрожающе наставил блестящее пуговицами брюхо на мальчишек-уборщиков. — Империя заботится о вас больше родной матери: она даёт вам обед и жильё, одежду и образование… Но что важнее всего — дарует возможность отблагодарить её усердным трудом. И чем же вы ей платите? Невыполнение плана, нарушение режима, драки, курение и игра в карты на перерывах! Неблагодарность, вот что это такое, клянусь Вечным!

«Уж кто бы о картах говорил!». Коул сдержал усмешку. Геруд был известен всему Анкервиллу как заядлый картёжник, и часто просиживал в карточном клубе за столом с городскими богатеями.

— Пока я не дождусь от вас порядка — никто из вас не дождётся от меня премии, — подытожил Геруд. — Ладно… Всем принести клятву! — Он повернулся к окну, и все вслед за ним подняли взоры на витраж. Раньше окно шестого цеха закрывала стена из полупрозрачных кирпичей-блоков зеленоватого стекла: говорят, их добыли аж в самом Запределье. Но потом Геруд распорядился заменить её огромным витражным окном. (По слухам, он это сделал ради списания каких-то нетрудовых доходов, а дорогое запредельское стекло — тайно продал на юг).

Витраж представлял собой поясной портрет Вечного. Бессмертный повелитель Часовой Империи был изображён прекрасным юношей с развевающимися по ветру золотыми кудрями, в белоснежном мундире с алыми эполетами. В одной руке Вечный держал раскрытую книгу, другую поднял в жесте благословения. Над головой императора сиял нимб в форме шестерёнки.

— Клянусь Вечностью и Небытием… — затянул управитель, прижав растопыренную волосатую пятерню к груди. И все остальные присоединились к нему, впрочем, хмуро и без вдохновения. Геруд ревностно заботился о патриотизме своих рабочих, для чего развесил по всему заводу плакаты с Вечным, и постоянно устраивал то одному, то другому цеху Минуту Верности.

— …Перед лицом Вечного, господина и заступника нашего, клянусь служить Империи, — положив руку на сердце, повторял Коул слова имперской присяги. — Клянусь исполнить свой долг перед державой и Вечным…

— Клянусь трудиться на благо Империи! — вторили голоса вокруг, разносясь гулким эхом под сводами. — Клянусь защищать свою державу и бороться с её врагами! Клянусь ценить своё время, ибо время моё и жизнь моя принадлежат Империи!