Элизеус Бомелий Жертва искусства. 1579 Отнюдь не знахарю, что хочет только денег, не лекарю, что мнит бесценным опыт свой, я посвящаю жизнь: порукой в том дербенник, поименованный людьми плакун-травой. Болезней имена – как жернова для слуха, как старые глаза, они слезоточат: чудовищен столбняк и тяжела желтуха, и чуть не хуже всех – мучительный камчат. Расперстица, рватва, надута в сердце жаба, иные признаки болячек и туги: заушница, окорм, водянка и расслаба, нутрец, падучая и тяжкий дух цинги. Весь обратись во слух, гляди пристрастно в оба, свои познания как бы смешай в горсти: на все отыщется лекарство и лечоба, коль не поленишься аптеку запасти. Запомни список трав отнюдь не для забавы, напротив, следуя науке непростой, ты сыщешь для всего целительные травы, на коих сделаешь декокт, или настой. Полны что лес, что луг разнообразных зелий, следи, чтоб твой больной от должного вкусил: коренье марьино толки с молитвой велей, булгасову траву, осот и девясил. Забудь потворствовать солдатам и купчинам, к которым близок тать, крадущийся в ночи, их помещай в катух над паром чепучинным и жаркой банею томящихся лечи. Ползучей немочи отнюдь не будь потатчик, горчичники лепить не почитай за труд: не смей пренебрегать взрезанием болячек, кровобросанием и алчностью гируд. Но только помни – смерть, она с тобою рядом, царь нынче, что ни день, заказывает яд; и тут уж все равно, – кого ты травишь ядом, иль сам готов принять, иль принял час назад. Царь гостогонствует, и он не чужд веселий, задуть любую жизнь он волен как свечу, а виноват ли тот Элизеус Бомелий, то вовсе не врачу решать, а палачу. В том сумрачном краю, где властвует косая, где память брошена в темницу тишины, слова, лишь изредка печально воскресая, спать в подземелиях веков обречены. Заботиться ль о том, чтоб вовсе не истлели? Кому они нужны? Царю? – и то навряд. Уйдет в небытие, чтó было в самом деле, останется лишь то, что люди сочинят. Последней милостью судьба не осенила, единой глоткою ревет народ как зверь, и все дописано, и высохли чернила, и обух бердыша высаживает дверь. Есть серьезные основания предполагать, что личный врач Иоанна Грозного Элизеус Бомелий был оклеветан, ибо стал жертвой своего же ремесла: «Злобный клеветник Бомелий составлял губительное зелье с таким адским искусством, что отравляемый издыхал в назначенную тираном минуту» (Карамзин) – чем он, несомненно, занимался по приказу царя. За год до смерти царь, справедливо полагавший, что лекарь знает слишком много, приказал зажарить его живьем. Джером Горсей Яхонты русского царя. 1584 Эфиопский владыка, зовущийся негус, или кесарь российский, известный тиран, одинокой дорогой на ветхих tilegos удаляются в темень, в туман и буран. В мемуарах ревниво хранятся улики: в томе лжи есть и правды хоть несколько слов. Царь московский и прочий, соуколд char’ veliki, у себя принимает английских послов. К нраву царскому с явным усильем приладясь, даже малый поклон почитая за труд, за тяжелую дверь в государеву кладезь два Джерома без лодки неспешно плывут. Царь плывет впереди, сразу следом – charowich, богомолец, наследник царева жезла; допускать ли бояр к созерцанью сокровищ, царь не знает, – однако допустит посла. Может, старость, а может, и просто чахотка разморила царя, и блюдет караул, чтобы слуги его аккуратно и кротко опустили теперь возле ряда шкатул. Пусть Европа ответит на эдакий вызов, всё расскажут послы, как вернутся назад; ухмыляется деспот над горстью туркизов, между пальцев держа дорогой заберзат. Что ни камень, то слюнки восторженных судий, царь не зря попирает наследственный трон. Сундуками – тумпаз, августит и нефрудий, антавент, и белир, и прозрачный тирон. Здесь не властен ни сглаз колдуна-домочадца, ни возможность подохнуть в угаре хмельном, только здесь и решается царь утешаться корольком, калаигом, бурмицким зерном. И хорошего вам, господа, понемножку, полагается помнить про здешний устав. Царь, ни слова не бросив послам на дорожку, pochivated желает, смертельно устав. За серебряный рубль расплатиться полушкой, — таковое любому в Москве по уму. Говорят, что царя удушили подушкой, только это неважно уже никому. Век уходит за веком, сомнения сея, сколько было их в мире, так все и прошли. Огорченно твердят мемуары Горсея про великую глорию русской земли. Не крестись, если в доме не видишь иконы, о величии собственном лучше не лги: кто в Москве побывал, тот запомнил законы подступившей к границам Европы тайги. Это ж надо, – дожить до подобной годины, чтобы ездить впустую за десять земель? Много ль толку рассматривать тут альмандины, если их убирают обратно в кошель? Не желает страна затевать лотереи, и не ждет дорогих из Европы гостей. Лучше дома сидеть, чем смотреть на трофеи, что нахально плывут из английских сетей. |
