Царица Наталья 1672 Весь очеканен узором затейным, в горницу плавно плывущий сосуд, блюдо капусты великим говейном слуги великой царице несут. Ныне к еде не положено соли, квасу нельзя, а не то что вина, и причитается миска, не боле, каши, что сварена из толокна. Квашено чем-то моченое что-то, кушай, царица, молитву прочтя. В страхе – в ознобе, и, взмокнув от пота, — слуги твои уповают на тя. Повар, да что ж ты наделал, каналья, вызвал на головы нам молонью: не пожелает царица Наталья есть непотребную кашу сию! Шепчутся знатные вдовы умилно, и состраданья полны, и любви: ну, тяжела ты, Наталья Кирилна, матушка, только царя не гневи! Это великое благо, послушай, то, что постимся мы в зимние дни, — скушай, царица, хоть что-нибудь скушай, гнев от холопов своих отжени! «Нет уж, в подробностях всё растемяшу, рано пока рассуждать про тюрьму, только за эту поганую кашу вас непременно я к ногтю возьму. Вспомню и трусов, и жмотов, и скаред, вся-то заходит страна ходуном, кашу еще не такую заварит мальчик, рожденный в дворце Теремном!..» Атаман Иван Сирко Характерник. 1680 От крестин до венца и до смертного ложа то ли вечность, а то и не так далеко. Из картины торчит длинноусая рожа: полюбуйтесь, враги, на Ивана Сирко. Он – то ссыльный полковник, то грозный соперник, он – то мальчик зубастый, то страшный кулак, знаменитый воитель, казак-характерник, победитель татар, атаман-волколак. Не возьмешь ты его ни тишком, ни нахрапом, не готовь ему камеру в черной тюрьме, не услужник полякам, тем боле – кацапам, но всегда неизменно себе на уме. Он от вечного боя не ждет передыху, он живет на коне, – лишь копыта стучат. Он жену охраняет, как серый волчиху, и детей бережет, будто малых волчат. Потому умирать и не хочет вояка, что еще не добит окаянный осман. Может, кто тяготится судьбой волколака, но доволен такою судьбой атаман. Истребленья волков не допустит Всевышний, приказавший татарское горло разгрызть. Пусть в Сибири бессильно гниет Многогришный, но потомков спасет атаманова кисть. Поражений не знавший за годы скитанья, кошевой янычарам – что шкуре клеймо; так пускай обчитается сволочь султанья матюгами и прочим, что впишут в письмо. Пусть поселится ужас в нахлынувших ордах, чертомлыцкое войско пойдет вперекор, чтобы выли полки янычар плоскомордых, убираясь в пустыню к себе за Босфор. Обозначено место, и вытянут жребий, на потомков своих справедливо сердит, сей герой, вознесенный над стадом отребий, скаля зубы, как волк, разъяренно глядит. Скалит зубы на силы татарского юга, тяжело содрогается вражеский стан, на который взирает с Великого Луга знаменитый Сирко, православный шайтан. Патриарх Никон
Которость. Толгский монастырь. 1681 Много ль схимнику надо?.. Говей не говей, — всё равно не отменишь последнего часа. Потихоньку подкрался Михей-тиховей, подождать отказавшись до третьего спаса. Что-то больно уж много веселья вокруг, что-то больно уж тяжко плывет домовина. Это – Которость, это спускается струг, чтоб по Волге доставить в столицу мордвина. Он сегодня последнюю встретил зарю, и последнюю нынче додумает думу, и всего-то полгода осталось царю, и всего-то полгода еще – Аввакуму. Светел день, но отходную время прочесть: для того и распахнута вечная Книга. Человеку исполнилось семьдесят шесть, и псалом утверждает торжественность мига. А в Москве-то в Кремле растревожился двор, а в Москве-то дрожат по углам доброхоты, а в Москве-то готовится земский собор, и сплошные о воинстве русском заботы. …В Цареграде с султаном торгуется дьяк, бедолага: поди, помирает от страха, а Господь наказал тех султанских бродяг, что свели патриарха в простого монаха. Ну же, Господи, ну, поскорее ударь! Слишком мало в державе осталось святого, и совсем уж становится слаб государь, и династия вовсе угаснуть готова. Отступает душа в непросветную тьму, и судьбы таковой не бывает мизерней. День почти отошел, и вдали потому в Ярославле уже зазвонили к вечерне. На темнеющий запад плывут облака над расколотой надвое плоской страною, но не в Лету сегодня впадает река, а напротив, – неспешно впадает в Эвною. Холодеет усталое сердце в груди, и стирается грань между тайным и явным, завершается жизнь, и теперь впереди лишь забвенье о мелком, лишь память о главном. |
