Василий Корчмин Огнемет. 1729 Стынет морская равнина седая, угли дотлели, не греет камин. Возле мортиры сидит, поджидая, пушечный мастер Василий Корчмин. Трубка, мундир, треуголка, рубаха. Может, потомок однажды поймет, что это было – разбить Шлиппенбаха, что это было – создать огнемет? Что за сражение, что за дорога, что за война за чужое добро, что за предшественник единорога, что за каленное в печке ядро? Что это – шведскую бить камарилью, что за фамилия – дар корчмаря, что в этих письмах «На остров к Василью», что в этой жизни в боях за царя? В памяти перебираешь невольно то, как дрожал, будто лист на ветру, чудом не сдавшийся город Стекольна, видимо, просто ненужный Петру. Если посмотришь на все остальное, — жизнь ускользнула всего-то затем, чтобы в московское небо ночное огненный взвился букет хризантем. Немилосерден к чужому проступку, собственной ты рисковал головой, ибо со вкусом раскуривал трубку, сидя на бочке на пороховой. Это твои боевые игрушки, но совершал ты большие дела, глядя с иронией в дуло царь-пушки, ибо царь-пушка стрелять не могла. Век не хранит ни единого стона, но, присмотревшись, легко узнаю странную жизнь посреди флогистона, коим пугали в эпоху твою. Царь замесил для России опару, и потому-то пришлось Корчмину делать оружие с Брюсом на пару, и уходить на любую войну. Тут закруглюсь, а верней, пошабашу, ибо рассказывать я не готов, как довелось вам расхлебывать кашу послепетровских придворных годов. Может, я просто сегодня не в духе, и, между нами, давай втихаря хлопнем с тобой по стопе хреновухи в память гидрографа и пушкаря. В теме такой обломился бы классик. Тает в былом, будто дым от костра, славный глава императорских Васек, личный шпион государя Петра. Барон Василий Поспелов 1730 Ничего-то плохого по жизни не сделав, осаждаем придворными с многих сторон, как ты все-таки выжил, Василий Поспелов, из российского теста спеченный барон? На светилах бывают немалые пятна, но без пятен любое светило мертво. Как бы это сказать про тебя деликатно, постаравшись притом не сказать ничего? Нынче нет на подобные вещи запрета, так куда же ты сгинул, забросив дела, и в котором запаснике смотришь с портрета, для владыки фехтуя в чем мать родила? Так что плюнем теперь на приличья любые и запишем, душою уже не кривя: кто не прячет от света глаза голубые, — не обязан иметь голубые кровя! Потому и забвенья тебе не подарим, что века распознали твой бал-карнавал. Ты, бывало, дуэтом певал с государем, и душевно, Василий, ему подпевал. Молодой, исключительно видный мужчина, и при этом, возможно, что тот еще жук, никогда не просил генеральского чина двух Петров Алексеичей преданный друг. Нипочем не встревая в чужие раздоры, обстоятельно чистил царю сапоги, и, как хитрый Павлушка, не лез в прокуроры, нарезая по жизни придворной круги. Не судак и не лещ, но уж точно подлещик, при царе то денщик, то скорей гардекор, при царицах – шталмейстер и добрый помещик, не миткаль набивной, а простой коленкор. Превратиться не может удача в обычай, вот на этом-то шею сломал бы смутьян. Счастлив тот, кто доволен судьбою денщичьей, камер-юнкерством, сотней-другою крестьян. Перевернута кем-то и где-то страница, на которой останется несколько слов. Как забавно, что честное имя хранится в самом странном реестре российских орлов. Ну, а впрочем, и в том никакого урона. И уходит пленительный наш имярек, унося иронический титул барона в уносящийся прочь восемнадцатый век. Ян Лакоста 1740 Шутит история многие шутки, часто смешны они, часто горьки. Если находишься в здравом рассудке, знаешь, как славно живут дураки. Требует разума эта работа, не подойдет на нее сумасброд; Так что бери в короли полиглота, девятишкурочный странный народ. …Перебирая шутов и болванов, уж постарайся, дружок, не сопрей. Много в России Петров и Иванов, но императору нужен еврей. Царь – собиратель редчайших исчадий, вот и прижился слугою двора принц африканский, король семоядей, признанный кум государя Петра. Любит владыка играться в игрушки, вот и следи потому, что ни день, чтобы сияли поверх черепушки зубчики, а не мозги набекрень. Эта держава – для трона подножье; место не смеха, а страшной игры. Медленно кружатся мельницы Божьи, и, как ни жаль, вымирают Петры. Вот и кривляться приходится, абы как-то суметь соблюсти чистоту. Правят Россией веселые бабы, и потому не до смеха шуту. Пусть объявляют болваном махровым, только б не кинули в нети потом. Много ли чести – во граде Петровом значиться самым картавым шутом? Старых ошибок вовек не исправишь, жить нелегко у царей на виду. Ежели ты от рождения картавишь, не покупай для детей какаду. Счастлив карман, да и честь не задета, время и вечность сыграли вничью. Обороняет святой Бенедетто невероятную старость свою. Счастливы жители горних селений. Сбросив обноски придворных ливрей, по небесам на шестерке оленей мчится седой самоедский еврей. Семьдесят пять – это, в общем, немало, кто ни гонялся, – никто не поймал. Точно ли ты повелитель Ямала, и для чего тебе нужен Ямал? Что ж, потрудились, – теперь отдыхаем. Нынче не выдаст никто и не съест. Так что, Лакоста, пожалуй, лехаим, вот тебе, батюшка, истинный крест! |
