…И августа 16 дня порану достигшимъ имъ монастыря Пресвятыя Богородицы, иже есть ва Толгѣ шесть поприщъ имуще отъ града Ярославля, за полпоприща же монастыря того и тутъ Блаженный повелѣ пристати ко брегу, понеже бо отъ скорби вельми изнемогая, и причастися тутъ святыхъ и Пречистыхъ Тѣла и Крови Христовы запасныхъ Великаго четвертка Тайнъ отъ руки своего Духовнаго Отца Архимандрита Никиты Кириллова монастыря. <…> Вечернему убо часу приспѣвшу, егда же во градѣ начата къ вечернему пѣнію благовѣстити, нача Блаженный Никонъ конечнѣ изнемогати и озираюся, яко бы видя нѣкіихъ пришедшихъ къ нему, такожъ своима рукама лице и власы и браду и одежду со опасеніемъ опрятовати, яко бы въ путь готовился; Архимандритъ же Никита и братія и присланный діякъ видя Блаженнаго конечнѣ дыхающа, начата исходное послѣдованіе надъ вими пѣти. Блаженный же возлегъ на уготованномъ одрѣ, давъ благословеніе своимъ ученикамъ, руцѣ къ персемъ пригнувъ, со всякимъ благоговѣніемъ п въ добромъ исповѣданіи, благодаря Бога о всемъ, яко во страданіи теченіе свое соверши, съ миромъ успе, душу свою въ рунѣ Богу предаде, Егоже возлюби. Отъ житія сего отъиде въ вѣчное блаженство въ настояцее лѣто отъ созданіи мира 7189 (1681 г.) мѣсяца августа въ 17 день. Иподиакон Иоанн Шушерин Несколько слов о реке Эвное – реке памяти. Насколько я знаю, сведений об этой реке в трудах античных авторов, включая Вергилия, до нас не дошло. Однако она появляется у Данте. Не исключено, что Эвною Данте почерпнул из источников, до нас не дошедших. Конечно, возможно, что он ее придумал, но есть косвенные факторы за то, что такая река всё-таки была. Известна склонность человечества к антиподам: если есть река забвения, Лета, то должна быть и река памяти – Эвноя. Гиви Чрелашвили Алексей Лодьма Стрелец Пустозёрск. 1682 Лихо годы летят, как собачьи упряжки, посмотри за воротца, далёко ль отсель нынче безымень бродит того Никиташки, и того, кто умрет через пару недель. Огорчений немного и мыслей негусто, лишь плывет от кострища недавнего дым. Пустозёрское место содеялось пусто, хоть и ясно, что сделалось местом святым. Враг, поди, богомолен, и тоже распятьем осенен, потому-то и чует беду, — это надо же быть под которым проклятьем, чтобы ранее смерти скитаться в аду? Вот и ползает пусть от погоста к погосту, даже летом пускай остается во тьме, — ведь анафему пастырь занес на берёсту, потому как не всем разживешься в тюрьме. Нешто жалко, что нет воздаянья поступку, но бессмертие жизнью оплачено всей, потому как муку и овсяную крупку из Мезени возил ты сюда, Алексей. Что за сила сыскалась в тебе, в христолюбе, и такое сознанье святой правоты? Быть бы пятым тебе в полыхающем срубе, если с этим гостинцем попался бы ты. Только верному псу и не надобно порска, он летит и не ведает прочих затей, — а на небе пылает костер Пустозёрска, указуя дорогу к спасенью детей. Нынче сердце стрелою пробито навылет, только горестей дольних незримы следы; сколь ни пыжься Москва, все одно не осилит по весне зарубившей печорской воды. А вода и сама как придет, так отыдет: у людишек не жизнь, а одна колгота. Это что же за власть, что себя же не видит, и творит из пустыни святые места? Горе горькое радости служит причиной, и, сияя для всех от печорской страны, над землею висит негасимой лучиной пустозёрский пылающий куст купины. Стрелец Лодьма, как удается выяснить, это тот самый брат Алексей, в доме которого до «казни» 1670 г. встречались по ночам пустозерские узники. Из еще одного документа Новгородского приказа мы узнаем, что имя пустозерского стрельца Лодьмы было Алексей. Благодаря этому проясняется контекст письма дьякона Федора к семье Аввакума, письма, по которому и известно давно о пустозерце Алексее и его доме. Федор благодарит Марковну за «запасец» («крупки овсяные и яшные»), который она прислала с неким Лодьмой ему и протопопу Аввакуму, и продолжает: «Мы з батюшкой ис темницы нощию… вышли к брату Алексею в дом и тут побеседовали… и запасу мне отец половину отделил – крупы и муки». Становится ясно, что Лодьма и брат Алексей – одно лицо и что привезенную крупу с мукой делили в его доме. Несколькими строками ниже дьякон просит Марковну «всякую посылку» для них присылать к Лодьме. Петр Хмелев. Албазинский острог Треклятая челюсть. 1690 На стяге третий век парит двуглавый кочет, и в небо не глядит страна, немотствует она и вспоминать не хочет про темный день Албазина. Торжественный дракон, великий соглядатай, волной тяжелой грохоча, внимательно следит, как бьет маньчжур косатый российского бородача. Одумайся, казак, одумайся, ламоза, ужели супостат еси, серьезная ли ты, подумай сам, угроза, войскам бессмертного Канси? Ужели не поймешь, что очутишься к лету рабом маньчжурских образин? Ужели защитить дерзаешь крепость эту, острог убогий, Албазин? С правобережья враг поглядывает хмуро, а ну, казак, давай лытай, притом проваливай не только что с Амура: вали в Россию за Алтай! Здесь ни к чему скрижаль российского закона, китайцы знают испокон историю о том, как Белого Дракона здесь Черный одолел Дракон. Где сланец, где порфир, где взгорье, где низина, — война за каждый клок земли. Полсотни казаков в Пекин из Албазина с собой маньчжуры увели. И вырваться домой не чая и не смея, не в плен попавши, а впросак, в треклятой челюсти пылающего змея сибирский станет жить казак. Глядишь в минувшее, – да и не вяжешь лыка. В грядущем – не видать ни зги. Теперь женись, казак, теперь из Ханбалыка и шагу сделать не моги. Пройдет и год, и два, а там и пять, и десять, но оставайся начеку: на родине тебя согласны лишь повесить, притом на первом же суку. …Во тьму уходит даль, речная и лесная, судьба стирает имена, и с запада плывет, былое пеленая, шекспировская тишина. Кончается рассказ, противится натура, но в кратких строчках сберегу непрожитую жизнь на берегу Амура и смерть на том же берегу. |
