Евгений Владимирович Витковский Град безначальный 1500–2000 Эпический цикл Увертюра Неизвестное место, неясная дата, непонятная личность без точных примет, тот, которого все позабыли когда-то, тот, о ком документов и сведений нет. Тот, кто канул в былое и сгинул во мраке, кто навеки ушел неизвестно куда, тот, кто каждый обычно, но все же не всякий, и который нигде не оставил следа. Тот, чей облик исчез меж намеков туманных, тот, кто в нетях пропал и утратил черты, тот, о ком никаких не имеется данных, с кем не стоит на вы и неловко на ты. Тот, на коего даже не выдана квота, тот, кого, как цунами, накрыли века, и о ком нам сегодня известно всего-то только то, что осталась его ДНК. Тот заложный покойник, тот выморок лярвин, тот в кипящую ночь наведенный мираж, та нелепость, которую выдумал Дарвин, но, однако же, предок, и вроде бы наш. Кто сиротствует, право на имя утратив, то ли выигрыш в кости иль просто в лото, лишь один из пятнадцатиюродных братьев, то ли даже и вовсе неведомо кто. Кем ты все-таки был, неизвестный прапрадед? С кем ты жил и кого повидал на веку? Даже вечность с тобою, похоже, не сладит, если я о тебе напишу хоть строку. Нарекли тебя как-нибудь матушка с батей, вот и жил ты, в безвестную даль уносим, то ли Влас, то ли Гурий, а то и Кондратий, то ли некий Потап, то ли некий Максим. Родословных твоих за века не облазим, да и надо ли рыться в твоей-то судьбе: то ли сволочью был, то ли числился князем, то ли то и другое мешалось в тебе? Может, имени-отчества вовсе не дали, чтоб не ведал про мать и забыл об отце? Мы-то знаем, что все, что бывает вначале, не всегда интересно тому, что в конце. Монумент не всегда и не каждым заслужен, где заслуга, что выпита чаша до дна? Тот, кто вовсе никто, – поколеньям не нужен, ну, а если хоть кто-то, – к чему имена? Беспощадно звенит о монетку монетка. Кто бессмертия просит, – едва ли умен, и представить непросто далекого предка, уносимого темной рекою времен. Иоанн Безземельный входит в Россию Оммаж Ивану Голлю Смиренно вверившись немилосердью Божью, забыв, где параллель, а где меридиан, в степи оголодав, идет по бездорожью в бор обезлесевший царевич Иоанн. Здесь небеса пусты, здесь пасмурно и сиро, у воздуха с водой, да и с землей разброд. И масло кончилось, и нет ни крошки сыра. Царевич грустно ест без хлеба бутерброд. Коль скоро цели нет, – не может быть азарта, Коль все разрешено, – не отменить запрет. А двести лет назад составленная карта расскажет лишь о том, чего сегодня нет. О странная страна, ты смотришься угрюмо: Орел, где нет орлов, Бобров, где нет бобров, Калач без калача с Изюмом без изюма, Ершов, что без ершей, Ковров, что без ковров. Одно отсутствие царит по всей округе, сплошная видимость, встречаешь без конца без щуки Щукино, Калугу без калуги, Судак без судака, Елец, что без ельца. И город Ракобор, не поборовший рака, и Губино, село, стоящее без губ, и древний Рыбинск, тот, где за рыбешку драка, и дуба давший град, старинный Стародуб. Без каши в Кашине тоска неисцелима, без гуся в праздники грустит Хрустальный Гусь, Воронеж без ворон, Налимск, что без налима: Русь безначальная, таинственная Русь. Разбились времена, и не собрать осколки, и вечно большинство в полнейшем меньшинстве, и грезит о своем давно сбежавшем волке царевич без царя в усталой голове. Нигде не зазвучит беззвучная музыка, бесплотное зерно не переполнит кадь, и сотня языков глаголет безъязыко, что ничего тут нет, и нечего искать. У края бедного кто знает, кем отъяты освобожденные для пустошей места, исчезли даже те святые пустосвяты, которых создала святая пустота. Приостановлен рост березок малорослых, осины чахлые закутаны во тьму, видать, ушел народ на бесконечный послух, и некого спросить, – куда и почему. И странно только то, что здесь ничто не странно, что если волка нет, то ни к чему овца, и некому венчать на царство Иоанна, затем, что царства нет, а значит, и венца. Фигуры смазаны, и позабыты лица, осыпались холмы и выровнялся лог, и все окончено, – лишь бесконечно длится неслышный прошлого с грядущим диалог. Петр Фрязин Спасская Башня. Конец света. 1492 Вольно истории переставлять фигурки! Вольно считать людей за липких лягушат! В Константинополе хозяйничают турки, зато в Испании Гранаду потрошат. Такой вот странный год: ужель Земля – сфероид? Тому не верили, а вот выходит, – зря: не ждали, что Колумб хоть что-нибудь откроет, но ждали Страшный Суд к началу сентября. Коль дикость на Москве, – возьми да одомашни. Великие князья не сгубят твой талан, Солари-Фрязинец, строитель Спасской башни, выходит, что прочхал тебя Медиолан. Со скрипом движется безумная эпоха, при Сфорцах город стал, что воровской притон. Немало из того, что там лежало плохо, в Московию с собой увез архитектон. Испания – кипит и спереди и сзади, евреев из страны старательно изгнав. Любой еврейский нос еврею Торквемаде нахально говорит: мол, ты не скандинав. Уж лучше б взятки брал, чем вякать вероломно: он в каждую башку забраться норовит. Через Атлантику перебираться стремно, зато к Пасифике стремится московит. И кряжистей Москва, да и куда курносей, однако сплетнями язык не натруди. Звездицы здесь кует и дискосы Амвросий, такого мастера еще поди найди. О Красной площади не стоит волноваться, в срок не уложишься, так разве что побьют. Пусть мастер изменил стране Джангалеаццо, страна Василия ему дала приют. Здесь лавр не вырастет, не даст плодов олива, и ночи здесь длинны, и холодна земля: увидеть потому, пожалуй, справедливо недальний Страшный Суд во торжестве Кремля. Да, смертный приговор положен за измену: но исполнение, глядишь, перенесут: посмотрят всадники с небес на Ойкумену и на семь тысяч лет отложат Страшный Суд. |
