Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен 1744 Не оконфузиться, любезные коллеги, о прошлом думая, куда как нелегко. На дне у памяти хранится, как в ковчеге, век восемнадцатый, столетье рококо. Мы на короткий миг в былое заглянули, и нам открылся мир в случайном пустяке: красавец-командир в почетном карауле уставил взор в глаза пленительной Фике. Поручик гвардии: застрявшая карьера, но это бы легко поправила семья. По мысли матушки, такого офицера возможно бы вполне определить в зятья. При Леопольдовне он был опорой трона; проступка не спустил он шкуре ни одной, и вздрагивали все при имени барона — и обер-кулинар, и мастер корфяной. Он прослужил семь лет холодному востоку, дрожали перед ним могучие враги, — но он не угодил лейб-медику Лестоку, так ни единый врач не мог лечить мозги. Кто не надел парик, – так тот серьезно болен, косица от беды легко обережет. В России кони ржут, свисая с колоколен, а палец покажи, – так и народ заржет. …Очаровательный и благородный жулик, рассказывал о том, как славно при луне скакать под музыку оттаявших сосулек на полулошади, не то полуконе. В России так хорош сезон охоты вешней, барон рассказывал с ответственностью всей о том, как косточкой от съеденной черешни однажды подстрелил пятнадцать штук гусей. Не все настоль храбры в России офицеры, но за рассказом тем не надо лезть в карман, как лихо на ядре он облетал Бендеры и у Тирасполя чехвостил мусульман. Жаль покидать края икры и осетрины, по воле не своей прощаться со страной, где наступает век Фике-Екатерины, которая ему могла бы стать женой. Подобного тебе никто не сыщет фрукта. Кто обвинитель здесь, защитник иль судья? Какую можно честь еще воздать тому, кто стал императором всемирного вранья? Пускай историки беззубо десны щерят, пусть сунуть требуют куда-нибудь персты, — пусть собеседники не так уж сильно верят, но сам-то веруй в то, что сочиняешь ты. И, стало быть, не зря живешь ты с мыслью шалой, от самых первых дней до гробовой доски, что если долго врать, то мир спасет, пожалуй, ложь во спасение от скуки и тоски. Джакомо Казанова в России 1766 Из Митавы до Риги, а там и столица, — такова же тропа из Парижа в Лион. Бесконечный сюжет в бесконечности длится: кто хитрее из нас: то ли я, то ли он? В Петербурге угрюмы небесные своды, так и сыплют на город дождливой трухой. Как в Италии ждем мы хорошей погоды, так и ждем мы в России погоды плохой. Петербургу Москва – хуже кости в желудке, но зато Петербург для Москвы – что змея. На сугробах отнюдь не цветут незабудки, и народ неумерен по части питья. Водка – это спасенье, чтоб нос не замерз твой, под нее и закуска идет на ура, — ты в России с утра и до ночи обжорствуй, и, обжорствуя, снова сиди до утра. Тут к могильному запаху нет отвращенья, тут нередок в продаже подержанный гроб. Если тонет младенец во время крещенья, тут же топит второго бестрепетный поп. Ни на что здесь не ропщет народ-самосевок, он природно невинен, как кажется мне. …Отмечаю высокое качество девок и обилие оных по малой цене. Я в Европе рожден, и людьми не торгую, но куда подевать нерастраченный пыл? Тут решил я потратить гинею-другую и девицу одну для себя прикупил. Хороша, не скрываю, хотя безголова, впрочем, женщине много не нужно мозгов. Здесь дворяне играют под честное слово и при этом спокойно не платят долгов. Коль ответы хотите найти на вопросы, — вспоминайте о вашем покорном слуге: с шулерами вовек не садитесь за штоссы и с любовницей будьте на строгой ноге. Не поймешь, что такое в России творится: то ли запад, а то ли дремучий восток. Только умных и есть, что одна лишь царица, да еще иностранцев неполный пяток. Погулять бы разок по тебе крысолову: мать Россия, ты больно себе на уме. Только вы и видали, снега, Казанову, — я уж лучше побуду в свинцовой тюрьме. Уезжаю отсюда и путь продолжаю, и в Варшаву въезжаю, великая Русь, и как раз потому, что себя уважаю, в этот край ледяной никогда не вернусь. Готтлоб Курт Генрих Тотлебен 1773 Где священник, где молебен, черт бы всех побрал! …Матерится нынче главный русский исполин по фамилии Тотлебен царский генерал, Готтлоб Генрихович славный, граф, что взял Берлин. Мастер морду бить соседу, да и всем вокруг. Примечайте: не столице ль нужен сей герой? У него всегда победу рвут друзья из рук. У него любой шармицель на один покрой. Любо прусскому вельможе Пруссию громить. И кому он только нужен, – что-то не секу. Ох и мастер он, похоже, баснями кормить. Дважды бомбами контужен прямиком в башку. Истый мастер, право слово, нарываться зря, он в войсках большая шишка и большой нахал. Лишь взглянул на Пугачева, – и признал царя, ну, а хитрый мужичишка шанса не прочхал. Тот, кто гордо шаг чеканил, – слопал первый блин. Ты оставь его в покое, не кори ничуть, потому как все же занял генерал Берлин, не любой бы мог такое дело провернуть. Славный тымф Елисаветы чтит берлинский люд. Пропадают деньги в дымке в дальней стороне: эти мелкие монеты пруссаки берут, ибо русские ефимки там в большой цене. …Генерал при всей отваге слыл за болтуна, был за все свои затеи с должности смещен, посидел чуток в тюряге, получил сполна, изгнан из страны в три шеи, но затем прощен. Снова в бой спешит рубака, позабыв о том, что злосчастие заразно, и в который раз аксельбант вернул, однако в деле непростом был оболган безобразно, сослан на Кавказ. |
