С трудом подавив слабость и волнение, он поднялся с ложа и подошёл к Симмаху. Они молча обнялись и какое-то время держали друг друга в объятиях.

— Мужайся, сын мой, мужайся, — дрогнувшим голосом произнёс принцепс сената. — Мы всё-таки римляне, и нам не привыкать к ударам судьбы.

— Как мои сыновья, как Рустициана? — отступив назад, упавшим голосом спросил Боэций.

— Я по мере сил пытаюсь поддержать их в эти трудные дни... Твоя жена — отважная женщина, она не льёт слёзы.

«О да, чего-чего, а отваги ей не занимать!» — грустно усмехнулся про себя бывший магистр оффиций и, помедлив, спросил:

— А как моя дочь?

— Она бежала из твоего дома, и о ней ничего не известно, — сухо и решительно ответил Симмах. — Но не беспокойся, когда она найдётся, я позабочусь и о ней.

— Благодарю тебя.

— Не стоит.

Симмах, низко опустив голову, задумчиво прошёлся по камере, а Боэций украдкой следил за его движениями и не торопился с расспросами. Он уже догадывался о том, что тесть явился рассказать ему об очередном заседании сената и...

— Предатели! — тихо, с невероятной горечью вдруг воскликнул Симмах. — Подлые и трусливые предатели, которые пекутся только о том, чтобы спасти свои паршивые шкуры. Мне стыдно, Северин Аниций, мне невыносимо стыдно, что я столько времени был принцепсом сената и председательствовал на заседаниях этого жалкого стада овец... Эта кучка убогих негодяев недостойна даже называться римским сенатом!

— Что произошло? — тихо спросил Боэций, подавленный этой откровенной вспышкой отчаяния.

— А произошло то, во что я до сих пор не могу поверить. На вчерашнее заседание явился Кассиодор и в качестве представителя Теодориха потребовал, чтобы мы вынесли свой вердикт по поводу всех этих гнусных обвинений, как в адрес тебя, так и в адрес нашего общего друга Альбина.

— И что же?

— Horribile dictu[45], но ни один человек — представь себе, Северин Аниций! — ни один человек не посмел заявить, что всё это вздор и лживые выдумки! Каждый из них так боялся разделить вашу участь, что никакого обсуждения не было! Как ни старался я расшевелить это жалкое стадо, как ни пытался напомнить им о том, что бессловесность — это отличительное свойство скотов, а не людей, всё было тщетно. Один только раз по рядам пробежал слабый ропот, но стоило мерзавцу Кассиодору напомнить о том, что, отказавшись подтвердить вашу виновность — твою и Альбина — в государственном заговоре, они могут вызвать у короля подозрение на свой счёт, и всё мгновенно стихло! Они так и не поняли того, что понимаем мы с тобой: спастись можно было только всем вместе, а теперь, предав двоих своих собратьев, сенат будет вынужден делать это всякий раз, когда у Теодориха возникнет очередное подозрение в отношении новых жертв!

— Знаешь, о чём я сейчас подумал? — неожиданно спросил Боэций.

— О чём?

— Если уж мне суждено будет предстать перед судом и понести незаслуженное наказание за попытку возродить величие империи, то, может быть, стоило принять предложение Альбина и действительно составить заговор?

Они обменялись быстрыми взглядами, и каждый подумал об одном и том же: «Поздно!»

— Вчера вечером Альбин умер, — глухо произнёс Симмах, отводя глаза в сторону.

— Как?!

— Его удавили прямо в тюремной камере. Имущество конфисковано, сын скрывается...

«Неужели и меня вскоре ждёт та же участь? — задрожав от внезапного ужаса, подумал про себя Боэций. — Но ведь ещё не было суда, потому что то, что произошло в Вероне, нельзя назвать судом. Да состоится ли он вообще?»

Он не удержался и спросил об этом Симмаха, который опечаленно покачал головой.

— Не знаю, но даже если он состоится, то...

— То?

— То лишь для того, чтобы подтвердить уже готовый в королевской канцелярии вердикт. Я ещё не сказал тебе о том, что на следующий день после твоего ареста председатель суда Эннодий скончался от разрыва сердца. А новым председателем назначен самый злобный изо всех готских епископов.

— Странно, — пробормотал Боэций, думая о том, что он, видимо, недооценивал своего дальнего родственника епископа Тичина. — Неужели в наш век сердца ещё способны разрываться при виде явной несправедливости? Бедняга Эннодий... — Подняв голову, он посмотрел на своего тестя. — Будь добр, выполни одну мою просьбу.

— Говори.

— Распорядись, чтобы мне предоставили письменные принадлежности.

— Ты хочешь написать завещание?! — поражённый своей догадкой, воскликнул Симмах.

— Нет... то есть да... — задумчиво пробормотал Боэций, думая в этот момент совсем о другом. Но тут до его сознания дошёл вопрос тестя, и он быстро спросил: — А ты считаешь, что уже пришло время? Но ведь моё имущество тоже конфискуют в пользу казны, так что мне не о чем беспокоиться...

Симмах промолчал, и это было самым красноречивым ответом.

— Я ещё приду к тебе, чтобы сообщить о дне суда, — справившись с волнением, сказал он, — а письменные принадлежности у тебя будут сегодня же. Думаю, что ни король, ни магистр оффиций не будут возражать.

— Магистр оффиций?! — потрясённо воскликнул Боэций, и Симмах слишком поздно осознал, что проговорился. — Значит, хотя я ещё жив, уже назначен новый магистр оффиций?

Они снова посмотрели друг на друга, и на этот раз в глазах принцепса сената блеснули слёзы.

— И кто же он? — спросил Боэций, прекрасно понимая всю бессмысленность своего вопроса и не ожидая услышать ничего иного, кроме того имени, которое и прозвучало из уст его тестя:

— Кассиодор.

— Всё цветёшь, развратница, — насмешливо говорил Кассиодор, любуясь Феодорой, отвесившей ему учтивый поклон. — А ведь философы уверяют, что порок обезображивает, а добродетель украшает. Глядя на тебя, я готов поверить в обратное.

— Но, благородный Кассиодор, — таким же насмешливым тоном отвечала знаменитая гетера, — согласись сам, что любое растение, если его хорошо поливать, обязательно расцветёт... А ты же не будешь отрицать, что то вещество, которым мужчины поливают женщин, даёт самые обильные всходы, ведь людей на этой земле становится всё больше!

Разговор происходил в одной из комнат дома Кассиодора, которую он сам называл «волшебной шкатулкой». И действительно, у человека, впервые попавшего сюда, создавалось впечатление, что он находится внутри прихотливо разукрашенного ларца. Всё вокруг было отделано разными сортами мрамора: стены были облицованы мрамором эпирским, имевшим пурпурные прожилки на белом фоне, колонны, поддерживавшие высокий свод, сделаны из карийского дымчато-красного мрамора, испещрённого блёкло-голубыми и ярко-жёлтыми пятнами, а пол — из серо-зелёного мрамора из Кариста. Сам хозяин возлежал на ложе из красного дерева, инкрустированного драгоценными камнями, а Феодора, воспользовавшись его разрешением, присела в кресло, придвинутое вплотную к ложу.

Кассиодор явно пребывал в превосходном настроении, а потому она даже позволила себе маленькую вольность, но он резко хлопнул её по руке и приказал сесть на место.

— Странное дело, господин, — обиженно надув губы, заявила гетера. — Ты всегда делаешь комплименты моей красоте, но ни разу не соблаговолил ею насладиться!

— И тем самым уравнять себя с целой армией разношёрстной сволочи? А ты знаешь, что у меня вызывает отвращение то вино, которое хвалят буквально все и которое действительно превосходно? Но я с удовольствием могу пить вино, от которого отвернётся даже самый убогий пьяница. Чем больше беснуется толпа в цирке при виде самых кровожадных игр с участием диких зверей, тем вернее я успокаиваюсь... Зато всё то, что вызывает равнодушие толпы, влечёт меня с какой-то странной силой... Я словно бы создан из противоречий, которые подобны сообщающимся сосудам чем больше жидкости в одном, тем меньше в другом. — Кассиодор задумался, а затем вскинул глаза на Феодору. — Однако, какого чёрта! Я позвал тебя совсем не для того, чтобы рассказать о странностях собственного характера.