И снова он был настолько поражён её надменной красотой, что замер на нижних ступенях лестницы, беспомощно прижав левую руку к груди словно бы для того, чтобы сдержать бешеный стук сердца. Амалаберге недавно исполнилось восемнадцать лет. Она была высокой и гибкой блондинкой с великолепными карими глазами, в которых не отражалось ничего, кроме презрения и надменности. Впрочем, совершенной красавицей она могла показаться только влюблённому поэту, а любой другой непредубеждённый ценитель женской красоты непременно отметил бы и крупный нос, и чересчур густые и чёрные, почти мужские брови, слегка сросшиеся на переносице. Но свежий и здоровый цвет лица многое искупал. Словом, Амалаберга, хотя и не полностью соответствовала классическим римским эталонам красоты, была, несомненно, девушкой очень эффектной и привлекательной. Как и большинство знатных готских женщин, она предпочитала одеваться в римскую одежду, в то время как готы-мужчины так и не смогли привыкнуть к тогам и туникам, не желая расставаться со штанами и куртками. Сейчас она была одета в фиолетовую столу, обшитую по подолу серебристой плиссированной оборкой, называемой «инстита», и изящные башмачки из цветной кожи, украшенные драгоценными камнями. Многие женщины, чтобы придать стройность своей фигуре, стягивали тунику под грудью специальной повязкой и обматывали талию куском специальной ткани на манер корсета. Но Амалаберге не было необходимости прибегать к подобным ухищрениям, с её фигуры можно было ваять статую Венеры.

При виде Максимиана полные алые губы Амалаберги мгновенно подёрнулись непередаваемо горделивой усмешкой. И только благодаря этой усмешке он понял, что она его узнала, но прошла мимо с таким видом, словно он был прислугой.

Четыре носильщика мгновенно поднесли паланкин. Максимиан, прислонившись к широким перилам лестницы, растерянно наблюдал за тем, как она садится внутрь. Ничего себе встреча между будущей женой и будущим мужем! Сорвавшись с места, он подбежал к носилкам и взволнованно воскликнул:

— Подожди! Я пришёл сюда лишь для того, чтобы повидать тебя...

— Ты меня уже повидал, чего же тебе ещё надо?

Впервые он услышал её голос и поразился его низкому, чуть-чуть хрипловатому, но зато такому обольстительному тембру. От одной мысли о том, как этот голос будет стонать во время яростного столкновения их обнажённых тел, как эти надменные губы будут раскрываться навстречу его неистовым поцелуям, Максимиана мгновенно охватила сладострастная истома. Он положил руку на край паланкина и, пытаясь перехватить взгляд Амалаберги своим затуманенным взором, произнёс:

— Куда ты направляешься, драгоценная? Позволь мне сопровождать тебя!

— А если я еду на встречу со своим возлюбленным?

От одного этого вопроса у него перехватило дыхание. До Максимиана и раньше доходили рассказы о том, насколько успешно готские женщины переняли свободные нравы своих римских соперниц. Но услышать подобное из уст той, которой он был готов поклоняться и которую, ещё и сам до конца не веря в это, уже называл про себя женой, было как обжигающий удар плети. И хотя римский патриций Максимиан никогда не испытывал таких ударов, он почему-то подумал именно об этом и даже схватился рукой за мгновенно вспыхнувшие щёки. Амалаберга с насмешкой взирала на то, как он меняется в лице, и явно ждала ответа.

«Она то ли испытывает меня, то ли просто издевается надо мной, — подумал он. — Но зачем? И откуда такое злорадство?»

— Ты меня задерживаешь! — видя, что он продолжает молчать, нетерпеливо произнесла Амалаберга.

— Я... я хотел спросить... — неуверенно пробормотал он. — Ты уже знаешь о решении нашего короля?

— Знаю, мне сказал об этом отец. И что дальше?

— Как? Ты знаешь, что через два месяца я стану твоим мужем, а ведёшь себя так, словно я надоевший и назойливый поклонник? — невольно возмутился Максимиан.

— А ты надеешься, что если я стану твоей женой, то ты дождёшься другого обращения?

Нет, от этой надменности можно потерять рассудок! Ещё никогда в жизни Максимиан не сталкивался с подобным обращением и поэтому вдруг почувствовал злые уколы самолюбия.

— Да, — сказал он и на этот раз покраснел от гнева, — надеюсь и клянусь всеми святыми апостолами, что ты будешь обращаться со мной совсем по-другому!

Амалаберга презрительно усмехнулась и что-то сказала носильщикам на готском языке. Максимиан немного знал этот язык, поэтому понял, что она приказала им трогаться в путь, и снова почувствовал мгновенную слабость. Ему ужасно не хотелось расставаться с этой удивительной девушкой, хотя она и ведёт себя с ним так дерзко.

— Подожди минутку! — снова взмолился он, преграждая путь паланкину, перед которым уже открывали ворота.

— Не задерживай меня, иначе я могу пропустить первый заезд! — раздражённо сказала Амалаберга, и Максимиан мгновенно и облегчённо вздохнул.

— Так ты едешь в цирк, о божественная? Позволь же мне сопровождать тебя!

— В моём паланкине нет для тебя места... Но если ты хочешь меня сопровождать, то я позволяю тебе бежать следом! — Амалаберга ядовито улыбнулась и задёрнула занавес.

Паланкин тронулся, раздражённый Максимиан вышел из ворот, а затем остановился и яростно посмотрел вслед быстро удалявшимся носильщикам. Проклятье! Она, разумеется, нарочно приказала им двигаться как можно быстрее, но он не доставит ей этого удовольствия и не побежит за ней. Напрасно он вышел из дома пешком и даже не захватил с собой ни одного раба. Если теперь послать за собственными носилками кого-нибудь из уличных мальчишек, то он потеряет слишком много времени. А ему так необходимо прибыть в цирк как можно быстрее, чтобы занять место рядом с Амалабергой!

— Приветствую тебя, дружище! Чем это ты так озабочен?

Максимиан поднял голову и вскрикнул от радости. Из остановившейся рядом колесницы выглянула насмешливая физиономия Корнелия Виринала. Они дружили ещё с детских лет и совсем недавно вместе предавались необузданным развлечениям молодости, проводя ночи в пирах с гетерами. Корнелий Виринал был остроумным и циничным юношей, а потому считал себя просто обязанным опекать и наставлять намного более стеснительного Максимиана. Кроме того, он являлся сыном богатого римского всадника Луция Виринала и знаменитым щёголем, позволявшим себе носить лицерн — парадный плащ, покрывавший оба плеча и застёгиваемый на горле золотой фибулой[16]. Такой плащ, затканный серебром и золотом, стоил настолько дорого, что обычно делался весьма коротким, не достигая даже колен. Лицерн Виринала доходил ему до щиколоток!

Корнелий сидел рядом с разодетой, накрашенной девицей и призывно махал ему рукой. Максимиан поспешно подошёл к колеснице.

— Можешь мне ничего не говорить, ибо я уже знаю, что ты стал женихом прекрасной Амалаберги, — не дожидаясь ответного приветствия, тут же заговорил Корнелий. — Но одного я не знаю — то ли тебя поздравлять, то ли выражать свои соболезнования?

— Делай что хочешь, но только поскорее доставь меня в цирк Флавиана, — торопливо проговорил Максимиан.

— Вот уж не думал, что ты увлёкся скачками, — изумился Корнелий. — А мне всегда казалось, что поэтов вдохновляют не столько лошади, сколько женщины. К какой же партии ты примкнул — венетов[17] или прасинов[18]?

— Ни к той и ни к другой. — Максимиан всегда знал, что его друг любит поговорить, но сейчас его только раздражали эти неуместные расспросы. — Амалаберга уже отправилась туда, и мне хочется занять место рядом с ней.

— А, ну тогда всё ясно. Как мне ни жаль, прекрасная Хлоя, или как там тебя... но я вынужден просить, чтобы ты уступила место моему другу. — Корнелий повернулся к своей спутнице и небрежно толкнул её в бок. — Надеюсь, эти несколько монет послужат достаточным извинением моей невежливости.

Ворча и ругаясь, греческая гетера слезла на землю, а Максимиан поспешно занял её место. Корнелий отдал приказание вознице, и колесница быстро покатилась по улицам Равенны, заставляя прохожих с криками шарахаться в стороны.