— Мам, привет. Извини что беспокою, но главврач просит чтобы ты подъехала сюда, ей надо с тобой поговорить. Это ненадолго. Подскочишь?

— Ну раз надо… — я задумалась соображая на месте ли Генрих Карлович, и Настя, видимо приняв моё молчание за конец разговора, отключилась.

Найдя шефа, и отпросившись, я предупредила Серёжу и, взяв «крузера», покатила в больницу.

На душе было тревожно. Всего четыре дня назад меня, вот так же, звонком, выдернула с работы Майя.

Я мигом прикатила. Майя, поняв по моему лицу, что я боюсь чего-то страшного, сразу сказала:

— С девочками всё в порядке. В общем.

— Майя, что случилось! Не тяни!

— Яков Моисеич умер. Прямо у себя в мастерской, а Настя его нашла. Сейчас сидит, плачет. Я подумала, что тебе лучше быть здесь.

Я, соглашаясь, кивнула головой. Дочкиного наставника я видела только один раз, зимой, мы случайно встретились во время воскресного похода в «Зелёную лампу».

Поднявшись на второй этаж отделения, я увидела двух мужчин тихонько переговаривавшихся между собой и ещё в коридоре услышала Наськины всхлипы.

Как только я вошла в мужскую приёмную, Настя кинулась ко мне и, уткнувшись в грудь, заревела с новой силой:

— Ы-ы-ы…мам…ы-ы-ы…я зашла в мастерскую…он пошёл подправить косметику…я зашла, а он лежит и…не дыши-и-ит!

Я прижала её к себе и начала шептать на ухо разную успокоительную ерунду, ведь в таком случае, важнее не что ты говоришь, а негромкий, ритмичный успокаивающий голос.

Настя постепенно стала затихать и успокаиваться, когда сидевший на кушетке пациент обратился к ней:

— Настя, пожалуйста, принеси мне ногу и я поеду. Косметику как-нибудь потом поправлю.

— Нет-нет! — Наська вырвалась из моих объятий и повернулась к нему, — я сейчас всё сделаю, вы только…

Она метнулась в соседнюю комнату, где, судя по всему и была мастерская, и вернулась с протезом в руках.

— Наденьте, пожалуйста, я посмотрю.

Мужчина сунул культю с надетым на неё силиконовым чулком в гильзу и, не дожидаясь просьб Насти, стал лицом к ней, потом повернулся боком, сделав несколько шагов и, усевшись на кушетку, снял протез. Настя, схватив его, умчалась в мастерскую и за стеной загудел станок.

Мужчина посмотрел на меня, и сказал извиняющимся тоном:

— Простите, ради бога, мой вид…

— А-а-а… — я махнула рукой и шлёпнула себя по левому бедру, — Само такое.

— Понятно, коллеги, — мужчина хмыкнул и спросил, — А Настя вам кем приходится?

— Приёмной дочкой.

— Повезло, она славная девочка, — он покачал головой и без перехода сказал, — А дядю Яшу жалко. Мастер был.

— И ей повезло, и мне повезло, — согласилась я, — и Яков Моисеича, мне тоже очень жаль. Настя была к нему…

Меня прервала выскочившая из мастерской, с протезом в руках, Настя.

— Вот, теперь должно быть как надо.

Мужчина одел протез, и даже мне было видно, что косметика подогнана как надо. Пока он одевался, Настя умылась и, выглянув в коридор, сказала:

— Вас всех примут, заходите кто первый.

И вот, четыре дня спустя, я снова в больнице. Наська встретила меня в холле и провела в кабинет главврача.

Варвара Алексеевна, среднего роста, полноватая блондинка лет пятидесяти, поздоровалась со мной и, предложив нам присесть, заговорила:

— Александра Владимировна, я попросила вас о встрече вот по какому вопросу.

Тут я жестом прервала её:

— Варвара Алексеевна, пожалуйста, называйте меня Сашей, до отчества мне ещё жить долго.

Главврач усмехнулась.

— Да как-то неловко называть по имени маму взрослой девочки…

— И бабушку моей дочки, — вклинилась Наська.

Я показала своему чёрнопопому счастью кулак, и ответила:

— Ничего, подрасту немного и стану Владимировной, а пока…

— Ну хорошо, — Варвара Алексеевна убрала с лица улыбку, и продолжила, — А дело у меня, к вам, вот какое.

Она вздохнула:

— После смерти Якова Моисеевича, земля ему пухом, больница осталась, по сути, без мастеров протезистов. Восемь лет, что он прожил здесь, его хватало. Да и профессия, в общем-то редкая. За эти годы, попался ещё только один, — тут она махнула рукой, — да и того, увы, пришлось уволить за клиническую косорукость и конфликты с дядей Яшей. Молодёжь эта профессия не прельщает, все стараются попасть на заводы. В прошлом году у Якова Моисеевича обучался парень, и у него неплохо получалось, но весной его призвали, а на днях позвонил — решил остаться служить на контракте. В общем, у меня к Насте вот такое предложение — пусть она идёт к нам работать на полставки. Я, конечно, понимаю, что она учится, что у неё малышка, но у Насти лежит душа к этому делу, да и Яков Моисеевич отзывался о ней самым одобрительным образом. Так как вы на это смотрите?

Я посмотрела на Наську. Вид у неё был, одновременно, удивлённый и обрадованный, и без слов было понятно, что она была согласна.

— Ну что, красавица, готова жить по-взрослому?

— А ты, мам, сомневаешься? — Настя, по-моему, даже слегка обиделась, — Учусь хорошо, с Алечкой справляюсь, с Лёшкой тоже справлюсь, — она хихикнула, — ну, а работать я ведь всё равно пойду сюда. Так какая разница — сейчас или после школы?

— Ну, тогда и я не против, — я посмотрела на главврача, — вам ведь моё согласие нужно?

— Да, — Варвара Алексеевна выглядела совершенно удовлетворённой, — Тогда пусть Настя проводит вас к наше кадровичке, там она напишет заявление, а вы своё согласие. И завтра она уже может официально выйти на работу. Оклад мастера-протезиста девятьсот экю, соответственно её зарплата будет четыреста пятьдесят. А когда Настя закончит школу, то она может претендовать на должность заведующей протезной мастерской. Если, конечно, хорошо себя покажет.

Наська утвердительно закивала головой, а я, уже хорошо зная её характер и добросовестность, подумала что её, наверное, придётся иногда и придерживать от переработки.

Попрощавшись с Варварой Алексеевной, мы вышли в коридор, и направились к кадровичке.

Свершилось! Я стою на огневом рубеже тира и держу в руках ПЕРВЫЙ полноценный боевой экземпляр автомата! Поворонённый, с прикладом и прицельными. Правда, приклад и пистолетную рукоятку мы, пока, позаимствовали от АКМа. Рядом Серый и Евгенич старательно набивают магазины. Пострелять хочется всем.

Обернувшись на шорох, я замечаю мелькнувшую в дверном проёме фигуру шефа. Он по ходу решил уважить наши суеверия. Его право.

Я надеваю очки и наушники, втыкаю магазин, передёргиваю затвор и, прицелившись в третью мишень, нажимаю на спуск. Автомат упруго толкает меня в плечо и по тиру разносится грохот пятипатронной очереди. Малыш, которому видимо передалось моё волнение, внезапно награждает меня парой ощутительных пинков, а мне приходит в голову мысль, что я таки уже многодетная мама — Наська, сынок (если Боцманша не ошиблась с УЗИ) внутри меня и автомат в руках. Улыбнувшись про себя, я выпускаю ещё две коротких, дожигаю магазин непрерывным огнём и, положив автомат на бетонный монолит, поворачиваюсь к нашим и сгребаю их обоих в объятья.

Евгенич, чмокнув меня в щёчку, деликатно выворачивается из-под моей руки, давая нам с Серым возможность потискаться тет-а-тет, и мы без зазрения этим пользуемся. Серёжа мягко прижимает к себе моё пузико и шепчет:

— Ну как? Как наше сокровище восприняло знакомство с мамочкиным изделием?

— Отлично, — я хихикаю ему в ухо, — он ведь сын оружейников! Читать и стрелять будем учить его одновременно.

Серый начинает меня целовать, и мы, на некоторое время, отъезжаем от реальности и возвращаемся только тогда, когда в мозгах заканчивается кислород. Выскользнув из моих объятий он хищно цапает снаряжённый магазин и берёт в руки автомат. А я поворачиваюсь к дверям и ору:

— Генрих Карлыч, харе шхериться, а то патронов не останется!

Шеф мгновенно появляется в дверях, явно хочет что-то сказать, но его перебивает стрельба Сергея. Генрих Карлович вежливо дожидается, когда отстреляет свой магазин Евгенич и, только после него, берёт в руки автомат.