— Как поживаешь, Зангези? — ужасно оригинально начал я.

— Спасибо, хорошо, — не менее блестяще ответил он. — Вижу, ты счастлив.

— Что есть, то есть…

Мы постояли, тупя.

— Есть какие-то пожелания? — осведомился Зангези.

— Мир во всём мире и стопку «Мартеля».

Комбинизомби улыбнулся, запустил руку в шкафчик, вынул бутылку коньяка.

— Первого, прости, нет и не предвидится.

Я махнул стопочку в одиночестве — Зангези категорически не пил. Стало веселее.

— Спасибо, друг. Скажи, как там Разоряхер?

Зангези помедлил с ответом, что-то взвешивая, потом весь подался ко мне и заговорил с необычным для себя жаром:

— Ты не представляешь, что это за типаж! После каждого слияния умов хочется как следует промыть свой мозг, а то и термически обработать… Настоящий маньяк. Но, знаешь?.. Я вдруг сегодня подумал, вдруг любой из нас со стороны покажется чудовищем, если слушать все потайные мысли?

— Ну, ты не горячись, Зангези, — с немалой оторопью сказал я. — В принципе, я тоже немножко шефа подслушивал. Правда, очень немножко. И всякий раз это были нормальные рациональные мысли.

— Почему же только немножко? — Голос Зангези был едва ли не страдальческим, ведь, по мнению этого чудака, я многое упустил. — Ты мог получить такой ни с чем не сопоставимый опыт!..

— Я же говорил, что эта штука включалась не вовремя, — пробурчал я. — Меня убивают, а я мысли слушай? К тому же, друг мой, подслушивать не совсем этично.

— Я по заданию. — Он обезоруживающе улыбнулся. — А ты по зову сердца, ибо не веришь в своего наставника, верно?

Хорошо хоть, меня рассмешило его архаичное «ибо», так бы я, боюсь, вспылил. Но это значило, что комбинизомби попал в самую десяточку. Наставнику я всё-таки не верил.

— Кодекс, Зангези, — сказал я. — Мы с тобой участвуем в грязной охоте.

— Этика — одно из самых удручающе кривых изобретений разума, — заявил разнорабочий.

У меня аж рот открылся.

— Да ты беспринципный анархист?! — полушутя изумился я.

— Нет, что ты. Этика — один из самых важных институтов… Но очень кривой.

— Поясни. — Я плеснул себе еще коньячку.

— Охотно. — Он принялся загибать пальцы. — Во-первых, она создается некими существами, соотносящимися с текущей ситуацией и своими интересами. А ситуация постоянно изменяется, круг интересов тоже. Простейший пример, который тебе привел бы Эбонитий, раз уж он окончил пропофак, — это религии. Этика первых христиан чиста и немногословна. Этика церкви уже через три-четыре местных века — нечто двухуровневое и задрапированное правилами, не относящимися к человеческой этике, но в связке с базовыми посылками накрепко приживляется людям. «Не убий» — отличное правило, правда, кто только его ни нарушал, включая саму церковь. А тащить деньги и еду попам — это что? Это этический паразит, вроде Разоряхера.

Я слушал, поражаясь, насколько, оказывается, разговорчив наш разнорабочий, а он шпарил, как по писаному:

— Второе. Аксиоматика любой этики постоянно разъедается исключениями-оговорками. На каждое «не убий» находится, «кроме слуг дьявола, иноверцев» и далее по обстоятельствам. Третье. Этика — свод необязательных правил. Миллионы худо-бедно ею руководствуются, но стоит кому-то проломить ее хрупкие стены, и он получает необычайные конкурентные преимущества. Если он преступает еще и законы, то его, как правило, останавливают. Если он плюет на нравственные установки, то осуждают, но ничего сделать не могут. А апогеем бывает удешевление этики, снижение нравственной нормы.

Я перебил его монолог:

— Разоряхер точно выбрал время и место, кстати. Здесь у нас ситуация, дьявольски похожая на твои расклады.

— Истинно так, — чинно признал свою правоту Зангези. — В мыслях клопапы мелькала вера в успех, который заложен в нынешней разрушительной для России и мира ситуации. Правда, я думаю, он прав лишь отчасти.

— Вот как?! — Я ненавязчиво налил третью рюмочку.

— Может, шоколадку?

— Нет-нет, вылезавры шоколада не едят.

— Зато коньяк хлещут…

Я рассмеялся, этот наш Зангези положительно особый фрукт.

— Продолжай. — Мой царственный взмах едва не сбил бутылку, и комбинизомби переставил ее чуть подальше от меня.

— Если брать цивилизацию разумных прямоходящих приматов, то у них всегда то понос, то золотуха. Когда бы ни прибыли сюда клопоидолы, они нашли бы отличный очаг напряженности, гнойник, который можно вскрыть и питаться негативом. Но с сегодняшней Россией им неиллюзорно подфартило.

Ящеры-пращуры! «Неиллюзорно подфартило»!!! Я был очарован этим парнем.

— Да ты переживаешь, — заметил я.

— Буду откровенным, хотя не привык смешивать работу и личную жизнь, — чопорно сказал он. — Я люблю русский язык. Я без ума от местной поэзии. Яша, поверь мне, я дышу этим всем. И наш с тобой начальник неспроста Велимирович. Русский язык — это такая… сила, Яша!.. Это особая энергия. Это — ворота!

Он замолчал, очевидно, считая, что перегнул с откровенностью.

— А почему не английский? Или, там, румынский? — не без подколки спросил я.

Зангези сделал рукой какой-то театральный взмах, уперся локтем в колено и утвердил подбородок на ладони. Его лицо в этот момент выражало целую гамму чувств от «да ты не поймешь!» до «всё пропало, видимо, раз такие вопросы пошли…»

— Сердцу не прикажешь, Яша, — промолвил он скорбно. — Ты либо слышишь, либо нет. Чувствуешь. Вот ты расширяешь контекст… А русский язык, он еще шире! Он вмещает и тебя, и тебя в расширенном контексте, и сам этот расширенный контекст в еще более широком.

Я ни черта не понял и на всякий случай поинтересовался:

— А ты точно не выпивши?

— Поэта каждый обидеть может, — прошептал Зангези. — Извини, что я тебя гружу своими затеями. Зря я это.

— Нет-нет, — решительно опроверг я. — Мы никогда так раньше… ну…

— Виной тому — моя природа, — проговорил он. — В общем, этого не знает никто, скорее всего. Или единицы, кому доверились когда-либо мои соплеменники. Мы, комбинизомби, — видим эту жизнь иначе, чем вы. В буквальном смысле иначе. Несколько минут назад я увидел такое… Как бы тебе объяснить, чтобы ты не решил, что я спятил?..

— Постарайся внятно, наверное. — Четвертая рюмочка наполнилась благородным напитком.

— В общем, я бываю там, где гуляют просветленные. Ну, ты же знаешь про буддистов всяких, да?

— Д-да…

— Сколько, по-твоему, существует реальностей?

— Хм, одна.

— А как тебе новость, что голый мужик, возникший у тебя в комнате, — явился из другого пласта существования, куда до этого попал из нашего?

Я внутренне собрался, хотя после четвертой рюмки было трудновато. Кажется, Зангези капитально съехал…

— Это всё зарегистрировано какими-нибудь приборами? — осторожно спросил я.

— Конечно, нет. Реальность — продукт сознания, а не данность. Об этом знали ну-вы-и-странники, об этом говорят даже наши гостеприимные приматы этой планеты. Только первые именно знали, а вторые только-только начинают робко догадываются.

Я хмуро посмотрел на остатки коньяка в бутылке.

— Ты меня вербуешь в секту, что ли? — пробурчал я. — Отнимаешь хлеб у Эбонития?

— Нет. Просто… Этот человек, который здесь был… В общем, он снова оказался в другом пласте. И там произошло нечто совершенно чудовищное.

— Да что тебе до него? — Я отмахнулся, отмечая, что надо двигать в кроватку, а то нажрался до василисков перед глазами…

— Дело не только в нём, — печально сказал комбинизомби. — Эх, знаешь, давай-ка, я тебя провожу. Ты немножко перепил.

— За перепела ответишь!

Это было последним, что я помню до того момента, когда я очнулся в собственной постели — разбитый и поверженный, с адской ломотой в голове.

Кажется, мне что-то снилось. Важное и тревожное. Но мозг работал, словно троящий двигатель, в который вместо масла залили дерьма.

Стоило мне пошевелиться, и рядом раздался шорох.

Я повернул голову и увидел Соню. Она сидела, оказывается, рядом и, по своему обыкновению, тревожилась за меня.