Когда Кулеча перевёз совсем окоченевшего от холода Семейку на свой берег и они разожгли костёр, оказалось, что одних уток они промыслили более полусотни. Семейке смешно было наблюдать, как Кулеча пытался пересчитать добычу. Перебрав все пальцы на руках, он скинул бродни и стал, шевеля губами, перебирать пальцы на ногах. Однако уток было больше, чем пальцев у него на руках и ногах, и он изумлённо спросил: «Мача?» — что означало: «Где взять?»

— Гляди! — сказал Семейка. — Вот я беру палку и ставлю на песке чёрточку. Это одна утка. А вот вторая чёрточка. Это другая утка. Понял?

Кулеча обрадованно кивнул и, взяв у Семейки палку, стал городить забор из чёрточек на песке. Результатом подсчёта он остался доволен и тут же, не ощипывая, принялся потрошить утку вставленным в костяную рукоять кремнёвым лезвием, острым как бритва. Выпотрошив одну, он принялся за другую, затем за третью. На четвёртой Семейка его остановил:

— Хватит, Кулеча. Больше одной утки я не съем. А тебе трёх достаточно. Не то будет заворот кишок.

Кулеча недовольно насупился, однако спорить не стал и, сдвинув головни, закопал уток под костром прямо в перьях, чтобы не вытек жир. Семейка уже давно заметил, что камчадалы большие любители поесть. Кулеча не составлял среди них исключения. И казалось, был готов жевать что угодно и сколько угодно — лишь бы пожирней.

Разведя над закопанной дичью большой огонь, они уселись у костра на перевёрнутый бат. Кулеча принялся выстругивать своим кремнёвым ножиком палку, иногда косясь на тушки двух лебедей, которых они, устояв перед соблазном, решили свезти Карымче, а Семейка любовался оперением сваленных в кучу каменных уток. Особенно красивы были селезни. Чёрная, словно бархат, голова с отливающим синевой носом и резкой белой полосой от носа до затылка, ослепительно белое ожерелье на зобу, переливы тёмного цвета — от блестяще-синего до угольного на спине и белые полоски на крыльях, — всё это создавало впечатление, словно утку слепили из драгоценных горных камней, чёрных и белых, добавив к чёрному цвету немного густой синьки. В плену Семейка стал внимателен ко всему, на что не обращал внимания раньше.

Поужинав, они настелили под перевёрнутый бат сухой травы и улеглись спать, согреваясь собственным дыханием.

Кулеча поднял Семейку до зари. Утром они собирались продолжить ловлю. Теперь дичь должна была лететь на кормёжку с озера на протоки Большой реки. Кадыдак и ущелье служили для птиц кратчайшей дорогой в этих каждодневных перелётах.

Кулеча видел сразу три страшных сна и был перепуган. По обыкновению всех камчадалов, страдающих чрезмерным любопытством ко всему необъяснимому и убивающих иногда целое утро на разгадку сна, он начал изводить Семейку пересказом своих нелепых сновидений, ибо не мог чувствовать себя спокойно, пока не отгадает, что они предвещают. Вначале Кулечу подмял медведь, потом его засыпало снежной лавиной в горах и он чуть не задохнулся, в третьем сне мыши прогрызли у него живот и набросились на внутренности. Он еле проснулся, когда они добрались до печени, и только тем спасся, по его словам, от гибели.

— Объелся ты вечером, и больше ничего, — сердито сказал Семейка, раздувая костёр. — Сколько раз тебе я говорил, чтоб не перегружал брюхо на ночь.

Объяснение было самое простейшее, однако оно сразу успокоило Кулечу.

— Наверно, правда, — согласился он, хитро прищурившись, и нацелился взглядом на лебедя. — Утки совсем сухие. Кишки болят. Кишки хотят чего-нибудь помягче.

— Да уж ладно, потроши лебедя, — неожиданно согласился Семейка. — Карымче хватит и одного. Не станем же мы рассказывать князцу, что поймали двух лебедей. Может, как пойдёт тяга, ещё попадутся.

Однако на утренней тяге лебедей в сеть не попалось, тогда как уток налетело ещё больше, чем вечером. Когда лов кончился, Кулеча уговорил Семейку зажарить и второго лебедя. Он поглядывал на подростка благодарными глазами и, кажется, совсем забыл о том, что не далее как вчера ужо распростился было с жизнью.

Возвращаться в ненавистное им обоим стойбище они не спешили и устроились подремать на солнцепёке, подальше от входа в ледяное ущелье, благо день выдался солнечный и тёплый.

Проснувшись, Семейка обнаружил, что Кулеча грызёт жирный огузок гуся-гуменника, которого уже успел не только зажарить, но и съесть до половины. Подросток покатился от смеха по траве, которая служила им постелью во время сна.

— На! — невозмутимо кинул ему камчадал гусиное крылышко. — Ты спишь себе, а я для тебя стараюсь.

Физиономия Кулечи лоснилась от жира и светилась тихим блаженством.

— Вижу, как ты стараешься, только за ушами пищит. Опять ночью страшные сны приснятся.

— Если будешь меня плохо кормить, не пойду тебе служить, — пригрозил весело Кулеча.

— С чего это я буду тебя плохо кормить?— подобрался Семейка. — Будешь есть, сколько влезет. Главное, чтоб ты не объелся и не умор.

— Хо! Не объемся! — похлопал Кулеча себя по животу. — Сюда влезет много. От жира сердцу весело, голове приятно, и все на тебя смотрят и говорят, какой хороший ительмен.

— Ладно, сделаю из тебя хорошего ительмена, — улыбаясь до ушей, пообещал Семейка. — Будешь еле двигаться, как жирный лахтак. А теперь пора и в дорогу. Вечером уплывём из стойбища.

Кулеча был вполне удовлетворён обещанием Семейки. Они погрузили в бат добычу и оттолкнулись от берега.

Сырое сумрачное ущелье вскоре осталось далеко позади. Глядя на окружающие реку угрюмые каменные сопки, на чахлый кустарник с уныло свисающими над рекой корнями, подмытыми паводком, на далёкие ледяные вершины гор, подпирающие холодное пустынное небо, Семейка молил судьбу об одном: чтобы он видел эти берега в последний раз, чтобы побег удался.

До стойбища они добрались после полудня и причалили бат на излуке возле рощи старых тополей, широкие кроны которых высоко возносились над травяными крышами балаганов.

Селение, как всегда в пору хода рыбы, казалось вымершим. Те, кто не уплыл на устье бить морского зверя, жили в шалашах по речным рукавам, иногда вёрст за десять от стойбища, каждая семья на своей рыбалке. Лишь несколько семей перебрались с рыбалок в селение, в том числе и Кары мча со всей своей челядью.

Привезённой добычей князец остался доволен и тут же приказал потрошить дичь. Около полудня в стойбище был гонец от Кушуги — низовский тойон собирался прибыть к вечеру в гости.

Ощипывая с Завиной дичь возле просторного балагана князца, Семейка спросил у неё, по какой причине Кушуга решил нагрянуть в гости к Карымче.

— Тут переполох поделался, — зашептала по-русски Завина. — На Аваче казаки побили войско тамошних ительменов и коряков. Весть эту получили в стойбище сразу после того, как вы уплыли с Кулечой на Кадыдак. Карымча надумал снова собрать воинов с ближних рек, чтобы укрепление на острове строить. Боится, что казаки нагрянут сюда. Кушуга опять не хочет войны, подбивает Карымчу просить мира, да только этого вояку разве уговоришь?

— Значит, стоят наши остроги на Камчатке! — просиял Семейка и тут же строго свёл брови, сжал кулаки. — Ну, держись, Карымча. Казаки не спустят тебе нападения на Большерецк! И за папаню, и за других, кого ты в огне пожёг, спросят полной мерой! А про Кушугу я знаю, он всегда был мирный ительмен.

— Тише! — зашептала Завина. — На тебя работники оглядываются.

Щипавшие вместе с ними уток камчадалы и камчадалки и в самом деле удивлённо косились на Семейку, и подросток сразу умолк, сосредоточенно занялся своим делом. Утиные перья так и летели из-под его пальцев. Радость кружила ему голову, и он не сразу спохватился, что забыл сказать Завине о побеге.

Пересев так, чтобы заслонить её спиной от работников, он стал рассказывать ей, как собирался умереть Кулеча и как его вернула к жизни разорванная на клочки ящерица. Завина вначале не поняла, какое значение имело обещание Кулечи следовать за Семейкой куда угодно, и слушала рассказ подростка, бездумно улыбаясь. Но когда смысл сказанного дошёл до неё, она сразу вся напряглась и, побледнев, схватила Семейку за руку: