Смешно, люди начинают слушать тебя после твоей смерти.

Я крепче сжал в руках фотоаппарат, чувствуя покалывающее напряжение в кончиках пальцев. Впервые в жизни я не мог решиться сделать снимок. Просто потому, что не желал и на миг отрывать от нее взгляда. Я не могу пропустить ни один ее шаг, алчно и жадно взирая на нее среди толпы таких же зачарованных идиотов. Но желание запечатлеть этот момент, оставить его себе навсегда и даже жадность, которую я чувствовал при мысли, что могу обладать этим мгновением, хотя бы на снимке — эти чувства пересилили чашу весов. Что бы она не задумала, это стало моментом ее триумфа, а он достоин того, чтобы стать бессмертным.

Я поднял фотоаппарат и поймал ее лицо в объектив. Снимок. Снимок. Еще снимок. Грациозность медленных движений, изящность обнаженной шеи, обнаженность шрамов, вызов во взгляде, изгиб губ, замерших в некоем подобие мрачной улыбки — я собрал все.

Когда Вея добралась до конца ступеней, ей подал руку… Не знаю. Кто это? Кажется, я видел его на пляжной вечеринке среди бывших друзей девушки. И какого черта я его тогда не убил?

Так наденьте свои лучшие одежды, а я надену жемчуг.

Последний слова музыки стихли, замолчала солистка, но ее голос эхом звучал в сознании каждого, заставляя думать над ними.

Я перестал снимать и прищурился, глядя сквозь толпу, как какой-то херов брюнет в пингвиньем смокинге достает из неоткуда цветок и протягивает его девушке. Нарцисс. Такой же бледно-желтый цветок был у него на кармане смокинга, как мрачная бутоньерка.

Теперь не оставалось и доли сомнения — девушка при всех оплакивала смерть своих подруг. Ведь нарцисс, который цветет и увядает слишком быстро, был символом смерти в юности. Именно нарциссами были усеяны могилы девушек, погибших в аварии год назад. Не моей сестры, но двух других, оплакиваемых здесь, на острове. И все знали это, ведь все они, как стервятники, любящие вгрызаться в кости, с жадностью следили за новостями. Таким был и я. Одна из газет, изучаемых мной, даже содержала статью с заголовком: «Нарциссы и траур», а под ним был изображен венок, с вплетенными в него нежными цветами.

Вивея приняла цветок и, отодвинув вуаль, аккуратно заколола его, добавив еще немного светлого в свой образ. Затем она обвела взглядом всех присутствующих. Вокруг нее будто было образовано поле, в которое никто не решался вступить. И тут от толпы стали отделяться люди. Некоторые лица были мне знакомы: веселая латинка с пляжа, Александр, его девушка, их диджей… Их было много, они становились рядом с Веей. Каждый из них был в черном. У всех был нарцисс.

И тут Вивея улыбнулась. Стоя, как богиня в ярком свете зала, среди своих, хотелось бы сказать, слуг, она мягко, нежно улыбнулась окружающим. Ее лицо будто засияло изнутри, преображаясь. А затем все услышали ее голос.

— Добрый вечер всем. Я счастлива приветствовать вас на столь важном для меня событии. И благодарная всем и каждому, что вы нашли время прийти на мой… Праздник. — Еще одна улыбка и акцент на последнем слове. Если бы хоть кто-то посмел под ее взглядом сделать глоток шампанского, на один повод для траура явно стало бы больше.

— Но! — Громче сказала девушка. — Все мы прекрасно знаем, что в этот день есть место не только для чертовых шариков. Для меня сегодня день скорби. И если вы думаете, что я забыла — вы ошибаетесь. Я не забывала ни на один день о том, что случилось год назад. И вы бы мне этого не позволили, верно?

Грустная улыбка, больше похожая на ухмылку и взгляд прищуренных глаз, скользящий по лицам тех, до кого был способен дотянуться. По ним было видно, что каждый хотел отвести взгляд, но не мог.

Вивея чинно сложила руки перед собой, и я заметил, что она обхватила ладонью запястье с татуировкой, едва проведя по ней, спрятанной под кружевом перчатки, большим пальцем.

— Тем не менее, я и не хочу этого забывать. И раз мне не дали проститься с подругами на похоронах, я воспользуюсь случаем и скажу все здесь, в годовщину их смерти. — Ее грудь резко поднялась и опустилась, как будто при всем ее наружном спокойствии, девушка была на грани обморока.

— Многие из вас пришли на Центральное кладбище год назад. Там было столько цветов. Как будто белое поле… Кажется, я в жизни не видела столько цветов… — Девушка запнулась, ее взгляд стал мутным, будто перед собой она видела сцену, о которой говорила, а не людей в вечерних нарядах. — А еще, было сказано много слов. И я слушала их, слушала, слушала… И молчала. Хотя так хотелось кричать. И знаете, что бы я крикнула? Я бы велела молчать тем, кто не знал, что говорил. Я была уверена, что никто не знает Эмили и Эшли так, как я. А значит, почему они смеют говорить о них? Я думала, что мое горе настолько сильное, что остальные не имеют на него право. Но я так ошибалась…

Девушка дотронулась рукой до груди, будто придерживая свое сердце:

— Их потеря как будто вырвала из меня кусок души, и это не восполнить никакими словами. Но все же…Сегодня… Я хочу сказать лишь…

Она открыла рот, затем закрыла. Затем снова открыла, сделала короткий вдох и, прикрыв глаза, выдохнула:

— Простите. — Девушка открыла глаза и твердо посмотрела прямо перед собой.

Я невольно проследил за направлением ее взгляда и увидел пару людей. Рослый мужчина обнимал за плечи миниатюрную блондинку в прямоугольных очках. Из под них струились слезы. На супругах не было смокингов. Они были приглашены не официальной открыткой, а лично девушкой. Это были родители Эмили.

— Я умоляю, простите. За то, чего не случилось. За то, чего они не успели сделать. Но сейчас нам остается лишь помнить то, что они уже сделали. То, какими они были: светлыми, добрыми, прекрасными. Как Эмили любила шоколад с миндалем. Как Эшли собирала всех щенков и котят на улице и бегала по приютам, ища им новый дом. Как Камелия читала книги, не замечая ничего вокруг, полностью погружаясь в историю… Честное слово, порой мы не могли до нее докричаться, пока она не видела последнюю точку… — Вивея нежно и грустно улыбнулась, а у меня защемило сердце.

Ками и ее библиотека. Когда я приехал в дом матери на похороны, именно под книжными стеллажами я сидел ночи напролет. Я пролистывал книги: новые, пахнущие типографской краской, которые с трудом открывались и старые, зачитанные девушкой до стертых буков. Как часто она сама сидела на этом месте, считая его самым удобным. Как часто я вырывал ее из книжных грез, зовя на обед или ужин, или просто дразня.

— Но я знаю… Теперь знаю. Что пока мои подруги в наших сердцах — они бессмертны. Память о них жива, пока живем мы. И я обещаю, что в моей жизни не будет ни одного дня, чтобы я не вспомнила о тех, кто был мне как семья. Я любила их, я люблю их и буду продолжать любить до конца своей жизни.

Девушка замолчала. Молчали и все остальные.

Я снова посмотрел на пару, пришедшую сюда. Женщина прижалась щекой к груди мужчины, все ее лицом было мокрым. Рука отца Эмили скользила вверх вниз по ее руке. Но он, встретившись взглядом с Вивеей, еле заметно, едва уловимо кивнул девушке.

— Ну, а теперь… Приглашаю вас занять свои места за столиками. Наслаждайтесь, пожалуйста, вечером. — Девушка изящно подняла вверх руку, затянутую в перчатку, и жестом подала знак оркестру.

Посмотрев в сторону, откуда сразу полилась музыка, я заметил то, чего не видел раньше: оркестр был в черном, и у каждого из них, включая солистку в длинном вечернем платье, тоже были нарциссы.

Отвлекшись на этот факт, я пропустил момент, когда толпа вновь зароптала и пришла в движением. Будто своим жестом Вивея сняла с них какие-то гипнотические чары.

Я не стал вслушиваться в отголоски фраз, брошенных людьми, проходящими мимо меня. Мне нужно было найти Вивею, увидеть ее. Нет, более того, я была ей нужен прямо сейчас. Я знал это.

Я двинулся против потока, пытаясь просмотреть за их головами место, где только что была девушка. Несколько ее друзей все еще были там, но ее не было у подножия лестницы. Я осмотрелся, но нигде не мог найти ее фигуру.