И сразу навалилась усталость. Силы людей таяли на глазах. Многие матросы не могли стоять у руля. Падали прямо посреди вахты... И тут же, отыскав корабль посреди океана, пожаловала и цинга. 16 сентября умер парусник Михайла Усачев, и его сбросили в море...

Редела команда. Теперь, даже когда требовалось подобрать паруса, приходилось свистать наверх всех...

Перестали варить кашу. Выдавали сухари и по пять чарок воды на день. Пресной воды оставалось всего семь бочек.

В конце сентября слёг и сам Чириков. Лейтенанта Плаутина цинга свалила ещё раньше.

«Господин капитан Чириков, лейтенанты Чихачёв и Плаутин очень больны... — записывал в судовом журнале штурман Елагин. — И рядовых шесть человек, а всё цинготною болезнью, тако ж и все служители от долговременной кампании утрудились и водою недовольны, насилу могут ходить наверх исправлять все верховые работы...»

Сам Елагин ещё держался... Спать ему удавалось только урывками. Он шатался от усталости, но вёл корабль. Больше некому было.

Шумел в снастях ветер. Стонал, заглушая и шум океана, в своей каюте профессор Делакроер. Его тоже свалила цинга, и обидно было профессору, что так и не удастся допить захваченную на корабль камчатскую водку. Целый бочонок ещё не тронутый стоял. На простую воду сменял бы его профессор, но не находилось желающих менять.

Шатало от усталости Ивана Елагина, когда позвали его к командиру. Алексей Ильич Чириков, и так-то не очень крепкий от природы, лежал в своей каюте и казался совсем худеньким, как подросток. С трудом поднялся с постели, когда вошёл Елагин.

   — Лежали бы, Алексей Ильич... — попробовал его остановить Елагин. — Пошто вставать такому слабому?

Помотал головою Чириков. Пошатнулся. Схватился рукою за прикрученный к полу столик, утверждаясь на ногах.

В крохотной каюте двоим было тесно. Стояли Чириков и Елагин друг напротив друга, почти лицом в лицо. Когда покачивалось на волнах судно, руки их касались.

   — Представленной мне, как командиру корабля властью... — говорил Чириков. — За ревность к службе похвальную произвожу, не откладывая до возвращения из плавания, тебя, Елагин Иван, в Российского флота лейтенанты... О чём запись сделана мною в судовом журнале...

Малоподходящей для торжественного момента была обстановка. Крохотная, душная каюта... Два моряка, вставших друг против друга. Одного от болезни качает, другого от усталости... Только ежели и флаги поднять, и звона фанфар добавить — прибавится ли торжественности?

Снова качнуло на волне «Святого Павла».

Обнял капитан Чириков лейтенанта Елагина.

Из запавших от усталости глаз лейтенанта слезинка выкатилась. Проползла по почерневшей щеке...

   — С Богом, лейтенант... — сказал Чириков. — Ступай на вахту, Иван... Священника пошли ко мне, если ходить может.

Понял лейтенант, что прощается с ним командир. Навсегда прощается. Вздохнул лейтенант. Но ничего не сказал. Вышел из каюты. Здесь, в коридорчике тесном, ещё одна слеза из его глаз выкатилась. Но темно в коридорчике. Слёзы этой никто увидеть не мог. В каютах офицерских тихо. Только слышны из-за двери Делакроера странные звуки. То ли стонал, то ли вздыхал печально профессор. Он тоже умирал, доподлинно изведав, что не пособляет от цинги изобретённая казаками Шестакова камчатская водка.

Иеромонах, которому передал Елагин просьбу командира, застал Чирикова уже совсем ослабевшим. Лежал тот, погрузившись в беспамятство.

Долго сидел, шепча молитвы, иеромонах у постели. Наконец открыл глаза Чириков.

   — Исповедаться хочу, отче...

Не договорил — «...перед смертью», — и так понятно было.

Нахмурился иеромонах.

   — Давно пора... — сказал, словно и не болен Чириков был, а просто подошёл исповедаться перед Литургией в Охотской церкви. — Сколько годов уже на исповеди не был?

   — Много... — облизнув языком губы, ответил Чириков. — Годов десять, а может, и больше...

   — Что же так? Недосуг было?..

   — Боялся...

   — Боялся?!

   — Боялся, отче... Ещё когда из Академии только вышел, случай у нас на корабле был... Один мичман в Тайную канцелярию попал... Наболтал чего-то по пьянке... А на пытке сказал, что раскаивается в словах своих непотребных, даже на исповеди, дескать, покаялся в этом... Тогда и нашего попа с корабля забрали, чего, дескать, не донёс... По указу-то обязан был донести... Потом слышал я, что замучили совсем священника. А зря... Потому как не у него офицер исповедовался, а у другого священника, который и донёс на него. С тех пор я и не бывал, отче, на исповеди...

Вздохнул иеромонах, перебирая чётки.

   — Осуждаешь, значит, священство всё...

   — Не осуждаю, отче... — вздохнул и Чириков. — Чего осуждать, если вы люди подневольные? Чего приказано, то и делаете.

   — Хорошо, хоть так думаешь... — сказал иеромонах. — Хорошо и то, что хоть сейчас решил исповедаться... Открывай, коли решил, все злоумышления свои против трона...

   — Нет у меня, отче, никаких злоумышлений против трона и не было... Зато других грехов добро есть.

   — А чего же тогда исповедоваться боялся? Ведь мы по Регламенту духовному только злоумышления против трона, открытые на исповеди, докладывать обязаны! Что других грехов касаемо, тут тайна исповеди в полной силе остаётся.

   — Не знаю, отче, чего я боялся... — сказал Чириков. — Да и то ведь верно — что трона-то не касаемо? Любой грех, если подумать, — злоумышление против трона. И так и этак повернуть можно. И этого и страшно было... И священника лишний раз в грех вводить тоже не хотелось... Или это тоже грех?

   — Не знаю... — сказал иеромонах. — Одно только мне точно ведомо, что не Тайной канцелярии бояться надобно, а Бога. От Его суда никто не уйдёт, и Ему все согрешения наши, и тайные, и явные видны...

Надолго затянулась исповедь Чирикова. Десять лет человек не исповедовался, как многие теперь на Руси. Что с того, что Пётр Великий Указом своим тайну исповеди отменил, что с того, что иезуит Феофан Прокопович «Духовный регламент» составил? Бог как был, так и остался, и таким и пребудет вовеки, Единым и Истинным...

И легче, легче Алексею Ильичу после исповеди. Тяжесть с души ушла. Причастившись Святых Даров, заснул он, очищенный и раскаянный...

А иеромонах, вернувшись в свою каюту, помолился и переоблачился в матросскую форму. Надобно было на вахту идти. Хоть и священником он на корабле был, а столь мало народу здорового осталось, что и ему за штурвал становиться приходилось.

Он и стоял за штурвалом «Святого Павла», когда сквозь дождливую пелену проступили на горизонте туманные очертания камчатского берега...

«В 7 часов пополуночи увидели землю: горы высокие, покрыты все снегами и по мнению места оных гор надлежит быть берегу от из Сопа до Вауа на N, но током ещё за туманом подлинно познать невозможно», — торопливо записал Иван Елагин в шканечном журнале.

Это была действительно Камчатка. 9 октября вошли в Авачинскую бухту...

Всего два дня не дожил до возвращения домой лейтенант Михаил Плаутин. Четыре дня — лейтенант Иван Чихачёв. А профессор Делакроер умер, уже когда корабль в гавани стоял, — в десять часов утра, 10 октября. Отсюда направлял Делакроер корабли на верную гибель, сюда и вернулся, только уже мёртвым...

Впрочем, и сейчас на корабле было не до размышлений о горестной судьбе профессора-шпиона. Надо было переправить на берег больных, и прежде всего капитана Чирикова.

«А господина капитана Чирикова привезли с пакетбота на берег в квартиру едва жива, который с прибытия своего лежал гораздо долго на смертной постели... — писал академику Миллеру студент Горлованов. — И ежели бы через педелю времени он, господин капитан Чириков, в гавань судном не вошёл, то б, конечно, судно пропало, а люди бы померли, ибо воды уже была токмо одна бочка, и служителям давалось токмо по одной чашечке, чтоб токмо от великой жажды горло промочить могли...»