— Не знаю, маловероятно.

— Координатор Онегов — что-то знакомое…

— Может быть, четвертый порог Онегова?

— Нет, что-то связанное с монтажом станций.

— Координатором я был здесь, на станциях. В последнее время собирал орбитальную хлорелловую фабрику…

— Тут была какая-то темная история с безумной автоматической станцией… — мое чутье вело меня, я нащупывал путь. — Это ты сделал?

— Неправда! — закричал вдруг старик, бросая ручку. — Я же не конструктор, не монтажник, я координатор… Что значит «сделал»?

— Да, да, ты — автор безумной Берты! Об этом все знают! — Я радовался как ребенок, что попал в яблочко.

— Все? Что знают все? — Онегов был ошарашен.

— Так ты здесь прячешься?

— Я сам… обрек себя на добровольное изгнание… — старик еще что-то бормотал, но я его не слушал.

— Ну и шуму ты наделал в свое время, на всю галактику, Шапочка! Вошел во все учебники!

Старик молчал. Он сидел, обхватив голову руками: — Неужели они меня так запомнили?

— А-га!

— Конечно. Совет лишил меня координаторства. Но я сам настоял, чтобы заседание было публичным, чтобы узнали все. Тогда во всех газетах писали: «Порог Онегова, Четвертый порог!» Неужели не помнят?

— О пороге не помнят, а о безумной Берте — все! — Я подошел и фамильярно обнял старика за плечи. — Что же ты, старина! Значит, «буршей» стрелять нельзя, а безумную Берту выпускать на линии можно?

Он поднял на меня страдающий взгляд: — А может, они специально замалчивают?

Тем временем я разглядел, что он там про меня нацарапал. Бумажку рано было забирать, а вот удостоверение я взял. Он не отреагировал.

Я его успокоил: — Специально, все они — такие!

— Тогда все снова повторится.

— И пускай… А о чем, собственно, речь?

— О порогах, — старик пребывал некоторое время в столбняке, — которые останавливают нас в космосе…

— А у тебя — размах! Может быть, поделишься?

— Пространственный и временной ты, наверное, в школе проходил. А о технологическом слышал?

— В общих чертах.

— Заключается он в том, что, хотя создать сверхсложную систему мы и можем, но обеспечить ее надежную работу — нет, потому что, скажем, из ста тысяч деталей одна-две обязательно будут находиться в состоянии потенциальной аварийности. Если мы их находим и ремонтируем, то ломаются другие одна-две и т. д.

— Ну это известно. И выход здесь в самодиагностировании.

— Верно. Но система диагностирования оказывается не менее сложной. Как наш мозг, который по количеству связей превосходит тело, которым управляет.

— Что же дальше?

— Возникла идея, не моя, заметь, диагностировать по частям. Работа мозга направлена не столько на диагностику, сколько на саморемонт. А в организме всегда есть избыток связей, вот они и используются для «ремонта»…

— Что-то сложно.

— Ничего не сложно. В машине избытка связей нет, саморемонт не нужен, поэтому нужда в едином электронном мозге отпадает. Нужно, чтобы каждая часть станции «чувствовала себя сама» и сообщала нам это самочувствие через небольшой датчик. Это упрощает дело. Правда, полагали вначале, что датчиков будет два-три и техники будут носить их с собой при ежедневном осмотре. Потом пришлось расположить датчики стационарно, на каждом блоке, их оказалось гораздо больше, и сделать их пришлось мощнее, в виде электромагнитных излучателей. По сути дела, это были просто «болевые точки» станции, чувствительные нервы без единого центра, без мозга…

— И ради чего все это?

— Простота, экономия, эффективность…

— Само по себе это еще не так уж плохо. В чем же Порог Онегова?

— Суть Четвертого Порога в том, что за любой технологией стоят люди. И, если в обще-стве что-то неблагополучно, то обычный технологический порог повышается. Скажем, уже не две, а четыре из ста тысяч деталей находятся в постоянном аварийном состоянии. Техника зависит от людей, она начинает чаще ломаться — вот и все!

— Ага, понимаю. Саботаж!

— Если бы! Тогда все было бы просто. Дело в том, что сам работающий этого не осознает, а проверяющий — тем более. Но современная техника так сложна, что требует и квалификации, и аккуратности, но сверх этого еще чучь чуть, что можно назвать страстью или нравственностью труда. Да, нравственность тут важнее исего. Но чем ее измерить?

— Ну а ты здесь при чем?

— Меня обвинили в жестких методах управления, в форсировании событий…

— Вот уж не ожидал от тебя, Красная Шапочка! И как же ты испортил этот… социальный климат?

— Я руководил проектом «Берта-кормилица», созданием первой орбитальной продуктовой фабрики. Дело уже дошло до сборки. Но тут ученые затеяли полемику, и работы приостановились. Тогда я в приказном порядке разместил датчики по всем блокам фабрики. А они хотели единый координационный центр, мозг, что невероятно затягивало сроки. И это — при утвержденном проекте! Тогда я лишил некоторых самых ретивых средств передвижения…

— Старина… да ты диктатор! Средств передвижения — это ты их запер в каталажку? Ха-ха! Уважаю!

— Когда включили станцию в автоматический режим, вначале все шло нормально. Разожгли «ядерную», вывели на орбиту… а потом началось! Датчики сигнализировали одну поломку за другой, но техники пока справлялись. Потом, когда сигнализировало уже несколько датчиков одновременно, сила их излучения оказалась такой, что вести ремонт приходилось в скафандрах. Вовремя станцию не заглушили, я упустил момент. Самоблокировка не сработала — не знаю почему… Одна поломка вызывала другую, они пошли лавиной. А датчики перешли на широкий диапазон излучения, вплоть до рентгеновского, и персонал, спасаясь, бежал со станции. Она вышла из повиновения… Что ты смеешься?

— Извини, старик, но это и впрямь смешно, — сказал я, вытирая слезы, что выступили у меня от смеха. — Ну представь, ты сделал вещь, плохо ее сделал. Но она лежит у тебя под кроватью и молчит. Все в порядке, о твоей глупости не знает никто. Но ты подарил ей голос. Вот она лежит и вопит: «Это он меня сделал?! Это он во всем виноват!» Ну разве не смешно?

— Я о себе не думал! Я действовал прямо, сжег корабли. Пусть кричит, думаю, но я справлюсь. Но не справился… Она вырвалась на трассы, сорвала все рейсы, двигалась беспорядочно и кричала от боли на всех диапазонах. Понимаешь, каково мне было слушать, как кричит от боли мой ребенок, и видеть, как он мечется, не находя себе места. А я ничем, ну ничем не мог ему помочь! — Старик сидел, обхватив голову руками. — Я и сейчас слышу этот вой на всех диапазонах…

— Ну ладно, старина, — я подошел, взял недописанный акт, сунул его в карман. — Не расстраивайся, бывает. Кто же виноват?

— Я виноват. Только я!

— А что стало с Бертой?

— Она бросилась на звезду и сгорела. Полагаю, покончила с собой. Я думал, что, по крайней мере, послужу пугалом, что хоть кто-нибудь запомнит Порог Онегова… Неужели и в самом деле ты ни разу не слышал о социально-технологическом пороге?

— Сказать по правде, нет, старина. Все говорят; «Сумасшедшая Берта, сумасшедшая Берта…», а почему сумасшедшая?

— Так значит, все зря! Они молчат об этом. И все это будет повторяться снова и снова…

— Не бери в голову! Я вижу, Красная Шапочка, тебе так же тесно в этом мире, как и мне, Степному Волку! Я пойду, пожалуй. Прощай.

Старик сидел, уставившись в изображение «буршей», и не отвечал.

— Прощай, старина!

Старик молчал, а мне пришло в голову, что я, пожалуй, зря обошелся с ним так круто…

Но, в конце концов, кто-то там тянет с вердиктом, кто-то там замалчивает какой-то порог — это высокая политика!

— Мне-то что до этого? Мне, Степному Волку, у которого ни кола ни двора, а лишь избитые лапы, да чутье.

Юноша сошел на платформу и огляделся.

На здании вокзала блестела надпись: «Новые Дельфы». Выше ее, в голубой дымке, высился лес сверкавших на солнце башен города ученых. В воздухе висели тысячи винтокрылов, стоял гул двигателей. Он чувствовал радостное волнение: вот она — панорама технического прогресса. Здесь он будет жить, этот город чудес ему предстоит завоевать.