— Как это при чем? — в свою очередь удивился я. — Я не говорю о такой «мелочи», как то, что ты не обращаешь на нее внимания и ходит она в обносках. Я не говорю о том, ччо твое ноле второй год не засеяно и она еле-еле сводит концы с концами в то время, когда ты путешествуешь. Ей смеются вслед, показывают пальцами: «Вон жена Ньюка идет!»

— Ньюка! Ты сказал: Ньюка?

— Да, — ответил я после некоторого замешательства, в конце концов, это нужно было ему сказать, — тебя считают сельским дурачком и за глаза называют Ньюком.

Наступило долгое молчание, потом Ньюкмен, словно очнувшись, поднял на меня глаза:

— Но почему, Дик? Какое им всем дело, чем я занимаюсь? Почему их всех так раздражает то, что я не похож на них?

— Видишь ли, Ньюкмен. Все мы здесь как звенья одной цепи. Если одно звено слабое, то рвется вся цепь. Их раздражает не твоя странность, а исходящая от тебя неопределенность. Они не знают, в какой мере на тебя можно положиться. Каждый здесь хочет видеть в своем соседе опору, прикрытый фланг. Не знаю, как сказать.

— Я оказался самым плохим?

— Не плохим, Ньюкмен, а другим! Ты мог бы быть пьяницей, драчуном, лентяем — это никого бы не трогало. Но ты — чужой!

— Я не понимаю. Я такой же, как раньше, можешь мне поверить. Но сейчас это всем вам вдруг стало действовать на нервы.

— Да, ты не изменился. Но условия изменились. Жить стало труднее, мы больше не можем позволить себе быть порознь, мы притерлись друг к другу, скооперировались. Один ты не замечаешь происходящего. Поэтому они решили установить над тобой опеку.

— Опека? A что это такое?

— Не знаю точно. Просто будут помогать тебе вести хозяйство. Марте выдавать общинные деньги на содержание, отберут твой «пьедестал» и не будут выпускать за пределы освоенных земель.

— Как сумасшедшего, да?

— Я устал, Ньюкмен, и пойду домой, — я допил бутылку и стал одеваться. Когда я уже шел к дверям, голос Ньюка остановил меня: — Постой, Дик. Неужели тот простой факт, что я следую предназначенным мне путем, так бесит вас всех, что вы готовы посадить меня в сумасшедший дом?

Я остановился на пороге, в голове у меня шумело от выпитого.

— Твой путь нам неведом, — изрек я глубокомысленно и немного невпопад, натягивая шляпу на уши, чтобы не унесло ветром на улице.

— Это был мой шанс, Дик. Я думал, что выберусь, но попал в новую ловушку…

Не дослушав, я толкнул дверь и вышел на улицу. Когда он «увел» у меня невесту, то не высказал ни малейшего сочувствия, так пусть сейчас и на мое не рассчитывает.

Дождь перестал, подморозило. Я шел, глубоко вдыхая запах первого снега, который был где-то недалеко, и думал о том, что все к лучшему. Больше я Ньюкмена живым не видел.

С тех пор вот уже тридцать лет как Ньюк торчит на своем «пьедестале», и жизни в нем больше, чем в любом памятнике, а Марта стала моей женой.

Она позвала меня снова через несколько дней, и я пошел вызволять Ньюкмена, но, при смотревшись к шкале, про которую он мне рассказывал, я увидел, что переключатель повернут до отказа, на все двенадцать делений. Конечно, мы долго пытались его «выловить» из царства теней, но я-то знал, что все напрасно.

Я никогда не рассказывал, как закончился наш ночной разговор, а она не спрашивала. Вообще, она не говорит о Ньюкмене и не ходит на него смотреть. Она думает, что он погиб. А я иногда хожу. Меня мучает мысль, что в ту ночь я подтолкнул падающего.

Убедившись, что он не вернется, мы заперли его в сарае. A всем сказали, что Ньюкмен уехал. Что бы вы сделали на нашем месте?

Нам поверили или сделали вид, что поверили.

Людей это устраивало. Родных у него не осталось, до сих пор его никто не хватился.

После того как Ньюк просидел у нас в сарае лет десять, я стал замечать происходящие с ним изменения. Словно ровный бронзовый загар ложился на него: на ворот рубашки, на пальцы, на локон и на широко раскрытые глаза. День за днем я наблюдал, как его зрачки исчезают, покрываются медным налетом, ускользают внутрь. Это было что-то вроде плесени, которой были покрыты все вещи «вездесущих». Мне так и хотелось протереть ему глаза, но добраться до них я не мог — любой предмет, попавший в энергетическую зону, тут же сгорал.

Еще года через два на «пьедестале» уже сидел металлически блестевший Ньюкмен с «бронзовыми» пальцами и ресницами.

Уж не помню, как оказался он на площади, но сейчас все считают его памятником первому переселенцу. Даже называют какое-то имя и рассказывают трогательную историю.

Многое изменилось с той памятной ночи.

Земли освоены на сотни миль вокруг, наш поселок превратился в тихий провинциальный городок, рядом пролегла автострада. О Ньюке никто не вспоминает, помним лишь мы с Мартой. Но и она не знает всего; думает, что он — лишь мумия, сидящая на площади. А я знаю: он ждет! И каждый день, прожитый Ньюкменом на «пьедестале», уносит его от нас на 4096 дней.

Бывают моменты, когда мне не везет и на душе тяжело, тогда я иду к нему, словно на свидание со своей молодостью. Становлюсь в поле его зрения, как когда-то, и мысленно окликаю. Я уже старик, жизнь моя на исходе, а он такой же молодой и красивый, как в ту ночь.

Кажется даже, что прядь волос на лбу у него еще влажна от того дождя. Мне становится жаль, что я не «ушел» вместе с ним и не остался молодым.

— Видят ли что-нибудь твои «бронзовые глаза»? — спрашиваю я. — И если видят, то что? Может быть, та дождливая ночь застыла и осталась в них? И что там дальше, где меня уже нет?

Ньюкмен мне не отвечает. Вокруг летний полдень, знойно и тихо, поют жаворонки. Но я знаю, что этот покой обманчив. На самом деле все это обрушивается на Ньюкмена и проносится мимо него, словно он стоит поперек бешеного потока.

Я помню, когда-то в детстве отец взял меня на рыбалку. Было раннее утро, розовый туман лежал на воде, и берега не было видно. Неподвижное море матово блестело. Мужчины гребли, весла скрипели, но казалось, что лодка не двигалась, словно была впаяна в кусок розового стекла. Я лежал на носу, и стоило мне погрузить руки в воду, как я начинал чувствовать скрытое движение. Перегнувшись, я заглядывал в серую глубину и вдруг замечал, что водоросли, поднятые со дна вчерашним штормом и плавающие сейчас у поверхности, стремительно несутся, налетают на нос, цепляются за него, но, сносимые потоком, соскальзывают, исчезают позади. На всю жизнь мне запало в память это стремительное движение, скрытое под оболочкой неподвижности.

Я вспоминаю это, и мне приходит в голову, что неподвижная фигура Ньюкмена, словно бушприт судна, несется со страшной силой, разрезая окружающий покой. А мы, словно водоросли, беспомощно цепляемся за его глаза, но, сносимые напором, обрываемся и исчезаем.

Или уже исчезли для него.

Мое странное поведение начинает привлекать внимание, появляются любопытные. Тогда я ухожу, ковыляя, опустив голову, и завидую Ньюкмену.

Но так бывает редко. Когда мой внук — я зову его Солнечным Цветком возится у моих ног, а я рассказываю ему о море, на меня нисходит благодушие. Я не понимаю тогда, как мог завидовать Ньюку-дурачку. Ведь он только ЖДЕТ жизни, а я не ждал, я ЖИЛ. Строил, пахал, убирал урожай, любил женщин и растил детей, пил терпкое вино. Можно ли сказать, что меня уносит поток, если за спиной у меня дом, построенный моими руками, передо мной поле, которое я сам отмерил и расчистил, а мой внук смотрит на меня глазами моей Марты? Нет, нельзя!

Это Ньюка уносит поток.

Меня он не замечает. Но когда у него перед глазами появляются деревья, то происходит это не само собой, а потому, что я их посадил. Когда для него вдруг стремительно росли дома, это оттого, что я их строил. А желтый свет, который слепил его, означал, что я вырастил хлеб.

Вместе со всеми. И для всех.

Молодой геолог, Иван Обнорски, припарковал свой вездеход недалеко от защитной сферы при выезде из города. Было позднее утро, до снятия защиты оставалось около получаса. Собственно, ехать он мог, его «Ралли» с номером и эмблемой Министерства геологии пропустили бы беспрепятственно. Но разве он как лояльный гражданин, исправно платящий налоги, не имел права на лишний глоток прохладного, очищенного воздуха? Иначе зачем все эти взносы за чистоту?