Врач заходит осмотреть деда. У него появилась сыпь там, где воткнута игла капельницы.

В дверь опять стучат, на этот раз многолетний секретарь деда Валери. С ней – друг, который спрашивает, может ли она помолиться. Валери складывает руки и просит Бога послать этому человеку исцеление. Понимает ли дед, что происходит? Что он, агностик, об этом думает?

Когда я ухожу, то говорю настолько жизнерадостно, насколько могу:

– Я люблю тебя, дед. Скоро увидимся!

Он пытается что-то ответить, но я слышу только стон.

Дед умер через два дня. Из-за какой-то задержки его тело шесть часов пролежало на кровати.

Марти сказала мне:

– Он казался таким спокойным и умиротворенным. Трудно было отделаться от мысли, что он просто прилег отдохнуть.

Деда хоронили на Вестчестерском кладбище в солнечный ветреный день. У его могилы собралось только пятнадцать человек, самые близкие родственники. Гражданская панихида должна была состояться позже.

Маленький черный усилитель стоял на розовом надгробном камне. Мы подходили по одному, брали микрофон и прощались с дедом, а ветер шелестел красной листвой позади нас.

Мы говорили о его борьбе за гражданские права. О его любви к близким, о справедливости, о яблочном сидре и «Алисе в стране чудес». О его поездках в Гану и о том, как Линдон Джонсон схватил его за лацкан, чтобы сфотографироваться с ним.

Марти прочла его письмо, из которого ясно, что он любил нехитрые каламбуры: «Это письмо не начинается с обращения, потому что каждый из вас знает, кто он, и глупо говорить ему, кто он. И глупо называть вас дорогими, когда каждый знает, что он очень дешевый».

После того как все было сказано, четыре могильщика с помощью прочных ремней опустили гроб в яму. Почти все ушли, чтобы отдать дань памяти моей тете, похороненной неподалеку. У могилы деда остались двое: я и моя кузина Рэйчел, будущий психолог из Балтимора. Мы взяли лопаты, торчавшие из бурой почвы. Мы не проронили ни слова. Рэйчел первая зачерпнула землю лопатой и бросила ее в могилу. Земля упала с тихим глухим звуком.

Слегка присев, я тоже зачерпнул землю и бросил ее вниз. Раздался тот же глухой шум, и земля рассыпалась по крышке гроба.

Нам нужно было занять себя чем-то полезным. Нам нужна была цель, даже если наши действия были лишены смысла, ведь рабочие все равно выполнили бы свою работу. А может быть, то, что мы делали, имело смысл? Может быть, дед оценил бы это? Последний знак любви от внуков. Как подоткнуть одеяло в последний раз.

Мы работали молча. Холмики земли росли, закрывая гроб. Зачерпывая землю, я глубоко приседал. Земли становилось все больше. Это был физический труд, и благодаря ему я чувствовал себя лучше. Я вспотел. Дед был не из тех, кто останавливается на полпути. И я не собирался останавливаться.

На следующий день The New York Times опубликовала некролог. Некролог ему бы понравился. Деда называли «миротворцем» – вполне достойная характеристика. Речь шла о его страсти к разрешению конфликтов, цитировалась старая статья из The New York Times Magazine: «Некоторые мужчины исполняются пыла, стоит им взглянуть на Джину Лоллобриджиду. Хила воспламеняет по-настоящему трудная ситуация, сложившаяся во время забастовки».

И в то же время это был портрет Джеймса Бонда. «Работая с пекарями, мусорщиками, водопроводчиками, кондукторами, капитанами буксиров и подрядчиками, он оставался откровенным бонвиваном, любившим быстрые спортивные машины и хорошую еду».

На фотографии дед, застигнутый посреди переговоров с работниками и работодателями, прижимал по телефонной трубке к каждому уху. Может, это была забастовка водителей, может – музыкантов симфонического оркестра, – в газете не уточнялось, да и не имело значения.

Джули вырезала некролог и приклеила на картонку. Прекрасный, старомодный жест в наши цифровые времена, подумал я.

На сайте Times выложили короткое видео. Должно быть, интервью брали у деда пару лет назад, и он понимал, что это будущий некролог. Его, убеленного сединами и все еще сохраняющего внятность речи, снимали на черном фоне.

– Каким вы хотите остаться в памяти близких? – спрашивают его.

Дед смеется.

– Я не хочу, чтобы меня вспоминали, – отвечает он. – Я хочу задержаться здесь подольше.

Цель: лучшее обоняние

Прошло две недели после смерти деда. Мой рацион изобилует рафинированными углеводами. Физические нагрузки практически исчезли из моей жизни. Я впал в фатализм. Я возвращаюсь к «аргументу Джима Фикса», этой банальности из арсенала пораженцев: что бы я ни делал, я все равно умру, так зачем тратить столько времени и сил? И непохоже, чтобы дед придерживался строгой диеты с преобладанием крестоцветных. Так почему я должен?

Я пускаюсь во все тяжкие. Сначала съедаю пригоршню изюма, арахиса и шоколадных чипсов. Затем батончик из гранолы с 24 граммами сахара. И побольше мюсли. Затем у меня обвисают щеки, как у коровы – лицо похоже на обвисший мешок. Недавно я наткнулся на блестящее описание человеческой слабости. Речь не о еде, но это одно из лучших описаний, которые мне доводилось читать. Платон рассказывает, как человек проходил мимо груды трупов. Он пытался не смотреть на них, но, в конце концов, сдался – широко раскрыл глаза и воскликнул: «Вот вам, злополучные, насыщайтесь этим прекрасным зрелищем!»

У меня такие же отношения с моим желудком. Это отдельное существо. «Вот тебе, злополучный, насыщайся печеньем, только отстань».

Нужно выходить из этого состояния. Несколько недель назад я договорился об обследовании в Центре химической чувствительности Монелла в Филадельфии, крупнейшем в Америке исследовательском центре, где занимаются изучением обоняния и вкуса. Мне постоянно говорят, что я должен «почувствовать вкус жизни». Может, это то, что мне нужно.

Однажды холодным утром я сажусь в поезд и отправляюсь в Центр Монелла. Его трудно не заметить: у входа стоит огромный бронзовый нос. Хорошо, наверное, что скульптор не работал в Гарвардском урологическом центре.

Восемьдесят исследователей из Центра Монелла считают обоняние и вкус недооцененной составляющей здоровья. Поэтому я и приехал сюда. Запах и вкус связывали со здоровьем тысячелетиями. Когда-то врачи ставили диагноз при помощи носа, пишет Эстер Стернберг в книге Healing Spaces. Например, сладкий запах мочи свидетельствовал о диабете. И сейчас мы возвращаемся к этому благодаря так называемой ольфакторной диагностике, анализу некоторых из тысяч компонентов, содержащихся в каждом нашем выдохе.

Люди давно догадывались, что запах и вкус влияют на настроение и поведение. Флоренс Найтингейл считала, что запах лаванды успокаивает ее пациентов. Во время Гражданской войны она использовала цветочные масла, ухаживая за ранеными солдатами.

К сожалению, до недавнего времени предмет не подвергался серьезному изучению. Вместо этого у нас есть ароматерапия, совершенно бесполезная, несмотря на благие намерения. Ароматерапия (использование ароматических масел), в сущности, не так плоха, особенно в сочетании с массажем ног. Но она имеет такое же отношение к науке, как нумерология.

Центр Монелла должен это исправить.

Лесли Стайн, энергичная женщина в синих очках, проводит для меня экскурсию по шестиэтажному зданию: микроскопы, морозильные камеры размером с грузовик, лабиринты для мышей, дюжина белых халатов, висящих в ряд, ученые, корпящие над данными в своих кабинетах, шлемы с электродами, Оскар из «Улицы Сезам» в детской лаборатории. Как ни странно, здесь почти ничем не пахнет. Я чувствую только запах курицы, которую кто-то из исследователей разогревает в микроволновке.

И запах приключений. Обоняние изучено не так хорошо, как другие чувства.

– Мне здесь нравится, потому что эта сфера остается terra incognita[197], – говорит швед Юхан Лундстрём. – Какая бы мысль ни пришла мне в голову, я могу проводить эксперимент, потому что высока вероятность того, что раньше этого никто не делал.