Гиды «Интуриста» повели нас в здание вокзала, построенного еще при Александре III. Все пять действующих железнодорожных вокзалов Москвы построены в царское время. И здесь нас, прибывших, поразило зрелище, противоречащее нашим западным меркам. Толпа типичных русских с удивлением глазела на нас, иностранцев. Стояла зима, и люди были одеты кто во что горазд, лишь бы согреться. Однако меня поразила манера милиции и железнодорожной охраны, сдерживающей эту пеструю толпу строгими командами и свистками. Это был мой первый опыт наблюдения методов сдерживания стихийно возникшей толпы. Прибытие нашей группы как-то привлекло внимание нескольких людей, стоящих за сложной системой загородок. К ним присоединились другие любопытные, образовав толпу. Стоявшие совсем близко от нас тайком от охраны дотрагивались до нас, пробегали руками по рукавам пальто с выражением умильной нежности и детским восхищением на лицах. Многие из этих несчастных с восхищением разглядывали нашу обувь. Конечно, они собрались здесь не для того, чтобы приветствовать нас. Сотрудники НКВД делали все, чтобы держать их подальше. Судя по. бородатым лицам мужчин, это были крестьяне; и мужчины, и женщины были одеты в валенки, доходившие до колен. Их багаж состоял из забитых до отказа заплечных сумок, сшитых из мешковины. Головы женщин были покрыты теплыми платками.

При виде этого зрелища мое сердце сильно забилось. Иностранцы, ставшие свидетелями этой неожиданной коллективной бедности, в оцепенении молчали. Ежедневное лицезрение этих обычных сцен за годы пребывания в России могло бы стереть те первые впечатления. Но как бы ни привыкал человеческий глаз ко многому, я так никогда и не привык к виду этой всеобщей нужды.

Затем нашу группу вывели из здания вокзала. Кавалькада открытых «линкольнов» уже поджидала нас с несколькими переводчиками «Интуриста». И тут выяснилось, что мне не хватило места. Я вернулся на вокзал, другого автомобиля не было. Но так как моя фамилия была в списке прибывших, я был уверен, что за мной обязательно приедут.

В то особенное утро епископ Пий Неве, к которому я приехал, служил специальную Мессу в церкви Святого Людовика Французского по случаю гибели бельгийского короля Альберта во время горного восхождения, и весь дипломатический корпус присутствовал на поминальной службе в честь погибшего монарха.

В ожидании я осматривался по сторонам. Как я и думал, все разительно отличалось от других стран, в которых я бывал ранее: лица людей, их одежда и прежде всего язык. Поначалу русский язык показался мне резким для моего уха, его звуки не имели ничего общего с саксонскими или латинскими корнями.

Теперь я мог без пропагандистских фотографий непосредственно наблюдать людей, уже семнадцать лет живущих при советском режиме. В своей грубой зимней одежде они казались ужасно непропорциональными, и мужчины, и женщины. Большинство носили неуклюжие ватники, валенки и громоздкие шапки. Зима длится в России целых восемь месяцев, хотя термометр не всегда опускается ниже нуля. В этой меняющейся толпе были и немногочисленные хорошо одетые люди. Скоро я узнал, что комиссары (это уровень министров), верхушка партии, некоторые художники и другие привилегированные персоны отличаются от так называемого «правящего класса» своей одеждой. Новая советская элита одета с такой же, а может быть, даже с большей элегантностью, чем многие европейцы.

В Советском Союзе все зависит от категории, к которой принадлежит гражданин. Коммунизм, провозглашенный как равенство для всех и бесклассовое общество, не существует нигде в стране. Новый лозунг, приспособленный к природе человека, которую материалистический большевизм рьяно пытается изменить, следующий: «От каждого по способностям, каждому — по потребностям». Он ясно показывает, насколько фальшива русская пропаганда за рубежом, побуждая рабочий класс поверить, что коммунизм приносит равное счастье для всех без исключения. Нет сегодня страны на земле с таким бьющим в глаза неравенством между нищенской бедностью и богатейшей роскошью, какие существуют в Советском Союзе.

В конце концов за мной на вокзал приехала молодая женщина из «Интуриста» в том же открытом «линкольне». Меня легко было опознать в толпе по меховому пальто и такой же шапке, сшитым для меня в Париже[111]. По моей просьбе гид повезла меня в тот же отель, где остановились американцы, это был «Савой», где мне предоставили номер на третьем этаже. Как и все остальные, я сдал свой паспорт на регистрацию в Бюро виз, отдел для учета проезда иностранцев по стране, руководимый НКВД. В СССР ни одно более или менее длительное путешествие не обходится без немедленного уведомления об этом НКВД.

По дороге в отель я получил свою первую порцию пропаганды; девушка-гид заученно рассказала мне о текущей пятилетке. К счастью, расстояние до отеля было небольшим, как и идеологическая обработка, которую мне пришлось выслушать. Единственной возможностью сравнить условия жизни здесь и за пределами России для моего двадцатилетнего гида было пребывание в Шанхае в течение двух лет, где она довольно хорошо выучила английский язык[112]. Ее идеи о западной цивилизации и ужасах капитализма, ежедневно описываемых в «Правде» и «Известиях», основывались на этом опыте, полученном на Дальнем Востоке.

Когда мы ехали по Тверской улице, мое внимание привлекли две вещи: первое — это исключительная чистота улиц и второе — нескончаемые очереди людей, стоящих на холоде в ожидании, когда они смогут войти в продовольственный магазин, где они получат свой паек. Я видел, как некоторые люди стояли рядом с хлебными магазинами с протянутой рукой. Этот жест означал одно и то же и в капиталистической, и в социалистической стране, но не в СССР, где попрошайничество было объявлено несуществующим. Гиды на это имели готовое объяснение: некоторые люди отказываются работать, считая для себя более приемлемым добывать пропитание таким образом!

Правда, конечно, заключалась в том, что целой категории российских граждан было отказано в продовольственных карточках. Не в состоянии платить на черном рынке безумные цены, особенно за хлеб и другие необходимые продукты, эти несчастные были вынуждены рассчитывать на благотворительность других. Для этих людей, которым по закону было запрещено покупать хлеб по официальным ценам, лучшей милостыней был маленький кусочек черного хлеба. Для этих отверженных был придуман термин лишенцы, обозначающий лиц, лишенных их гражданских прав. В это время в одной только Москве находились тысячи таких лишенцев. Подобная ситуация была и в других советских городах.

На следующий день после нашего приезда я решил получить свой багаж на московской таможне, но мои знания русского языка в это время были таковы, что я мог пытаться говорить только наудачу. Я нанял в «Интуристе» автомобиль с шофером, чтобы привезти свой багаж после необходимых официальных процедур. Досмотр моих вещей занял четыре часа. Интересно, что чиновников больше всего заинтересовали книги. Собрания по догматике и нравственному богословию поставили их в совершенный тупик; так же как и том Канонов и, конечно, мой бревиарий[113] — все на латыни. Все это потребовало долгих объяснений, но они, по-видимому, были удовлетворены, поскольку все пропустили.

Когда подошло время оплачивать их услуги размером в один рубль пятьдесят копеек, я вдруг вспомнил, что у меня нет ни одной советской копейки. Я уже так привык платить за все в золотом выражении, что не подумал о такой ситуации. В это время по официальному обменному курсу 1 доллар был равен 1,14 рубля (золотом). Я предложил заплатить в иностранной валюте, чиновники немедленно начали совещаться и в конце концов согласились. Принесли счеты, и мне снова, как в поезде, был продемонстрирован точный, но утомительный расчет, обнаруживший, что мой долг советскому правительству немного превышает 10 золотых копеек. Это был самый маленький счет, который мне пришлось оплатить за все годы моего пребывания в России. Я был рад заплатить два доллара, оставив им сдачу на чай. Самый длительный таможенный досмотр, которому я когда-либо подвергался, был не слишком неприятным. Пятеро чиновников были вежливы, но все-таки требовали объяснений по каждому печатному тексту, найденному в моем багаже. Когда позднее я рассказал нескольким американским журналистам об этом моем опыте, они поздравили меня: «Только четыре часа, святой отец? — удивились они. — Обычно на это уходит четыре дня!»