Насчет плевать и пи́сать мы, русские дети, всегда были непобедимы, а вот все остальное давалось нам с трудом. Один раз я попытался откусить ящерице хвост, но меня тут же вырвало.

Словом — развлекались мы как могли.

Вечерами мы ходили в гости или гости ходили к нам.

ЮПЭ появился у нас месяца через три после нашего приезда. Он был всегда веселый, маленький и толстый, настоящий алжир. Мне он очень нравился.

Возвращаюсь к его рассказу.

— Да, Вольдемар, замечательные были времена, — сказал Юрий Павлович, закуривая трубку. Он курил все ту же трубку, что и сорок лет назад. Тот же табак. Я его отлично помню: яблочный.

— Так вот, — продолжил ЮПЭ, — в Алжире тогда действовали преимущественно две разведки: французская и наша. Ну, алжирская не в счет. Американцев с британцами мы тогда вытеснили почти полностью. Наша сеть была очень серьезной. Все советские граждане так или иначе с нами сотрудничали. Кто официально, кто нет. Общая резидентура — настоящий спрут… Алжирских осведомителей хоть отбавляй. Французов завербовано немеряно. Одних наших кадровых разведчиков с сотню. А как же? Алжир — дружественная страна. Денег центр не жалеет. И тут поступает информация: живет в стране Алжире некий тихий и невзрачный француз, который является, несмотря на всю свою невзрачность и тихость, близким родственником французского президента. Представляешь?

— Да уж…

— Живет он преимущественно в Алжире, потому что здесь родился. Но с президентской семьей часто отдыхает то на Таити, то на Гваделупе. Мало того: настроения у него самые, так сказать, левые. К СССР относится он совсем даже сочувственно. Русскую литературу любит. Русский язык учит уже лет двадцать. Хотя ни фига пока толком не выучил. Фанат Пушкина, Толстого, Достоевского. Холост: личная жизнь не сложилась. Бездетен, хотя очень любит детей. Пожилой. Сентиментальный. Журналист. Стихи пишет и, соответственно, любит выпить. Особенно на халяву, как все французы. Словом — надо брать. А зовут этого клиента… знаешь как?

— Как?

— Антуан Тювьен.

Я аж поперхнулся коньяком от неожиданности.

— Как — «дядя Антон»?!

— Он самый. Твой алжирский сосед. В оперативной переписке он шел под кличкой «Чехов». В разведческом быту именовался «Каштанкой». Далее: тут же приходит очередная оперативная информация: живет он рядом с вами, на одной лестничной клетке, и они с твоим отцом уже близко познакомились, вечерами дома у Тювьена про тургеневских дворянских девушек и пушкинских кровавых мальчиков беседуют. Папан твой контактов с иностранцами не боится, молодец, нам таких и надо. Спрашивается, что делать?.. Меня, конечно, срочно переселяют в ваш дом, этажом ниже, тут же я — якобы случайно — знакомлюсь в лифте с папанькой твоим, невзначай зову вас к себе в гости, потом прихожу в гости к вам. Помню, когда я тебя в первый раз увидел, смешной ты был: белесенький, с ямочками на щеках, двух передних зубов нет, всегда обязательно в майке. Штаны с трусами тебя мало интересовали, а вот без майки — стыдился и рдел, как майская роза. Ну, понятное дело: все устраивается так, что я в очередной раз попадаю к «Чехову» вместе с твоим отцом. Случайно (как бы) мы знакомимся. То-сё. Говорим сначала про русский балет, потом — про Чайковского, потом — от просто музыки переходим к «музыке революции» и — через Блока тихонечко — к политике. Водку пьем, которую вы в твоем детском питании привезли, закусываем из твоего зеленого паровозика…

— Вы и про паровозик знаете?

— А как же! Но вашу водку с конфетами — это мы только вначале. Потом пошла в ход водка казенная. На операцию «наш Чехов» центром выделено было… дай Бог памяти… где-то сорок тысяч динаров. Это под двадцать тысяч тогдашних советских рублей. Огромные деньги. Ох и поили мы «Каштанку», ох и кормили! А между делом мы с твоим папашей, как говорится, подпускаем лысого: дескать, не так уж у нас в СССР и все хорошо, есть, дескать, и недостатки. А он кричит: Соцьялисм — корошо! Лени́н — правильно́! Стали́н, Крюсче́в, Брежне́в — фсьо испорти́ль! Но соцьялисм — как принси́п — корошо. Я говорю: у вас есть такая французская шутка, что капитализм — это эксплуатация человека человеком, а социализм — наоборот. А он: Нет! Глюпий шютк! Капиталисм — не правильно́! Соцьялисм — корошо!

Я начинаю понимать: политикой его не пронять, он ей и так пронят. Не в этом его слабина. На литературе с музыкой тоже далеко не уедешь. Они только как разминка годятся, как ихний аперитив. А чтоб завербовать… Понимаешь, Вольдемар, можно завербовать через шантаж. Ну, например, через женщину или на взятке… Это дело обычное, рутинное. А можно — на чувстве, на настоящем. Взвинтить человеке эмоции, выпустить его, так сказать, самого сокровенного джинна и тут — раз, и… Ну, о технике вербовки я тебе рассказывать не буду. Подпись, то-сё… Дело не в этом, дело в другом. Все время, понимаешь ты, получалось, что мы встречались втроем у самого́ «Чехова». Или где-нибудь в третьем месте, на шашлыках, на рыбалке. У вас еще тогда все было дома неустроенно, да и мама твоя французов не жаловала. Обожрут, говорит, набалаболят и уйдут, а ты убирай. Это — верно. Но все-таки однажды решили мы наконец-то собраться у вас. Собрались. Часов пять вечера было. Сидим, выпиваем, поговорили про Бердяева с Розановым. Набрались уже основательно, особенно Чехов, кагэбэшным коньячком. И тут ты выходишь из спальни после тихого часа. Волосики белые взъерошены, весь розовый, влажный, без двух зубов, улыбаешься ямочками в майке и, как полагается, без трусов. Словом топлесс наоборот, поплесс. Стоишь, невинно чешешь свою ангельскую пипетку. «Бонжур, месье», — говоришь. Ты тогда уже по-французски немного мог. Спасибо папке твоему. И тут наш «Чехов»… «О! — кричит. Кель анж! (какой, мол, ангел) Пти мюжик! (маленький русский мужчинка)» А потом уже весь в коньячных слезах и по-французски: «Мог, — говорит, — быть и у меня такой! Но Мадлен, нехорошая такая женщина, говорит, буду делать карьеру, и сделала аборт! А ведь мог быть и у меня такой!» Начал он тебя мусолить да мурмысить. Часа три с колен не отпускал… Помнишь ты это всё?

— Нет, не помню. Помню только смутно, что ему диван опи́сал…

— Вот в этом-то и была вся соль вербовки. Сидим мы, сидим. Я ему подливаю комитетского коньяка, он всё про свое, про детей. Я говорю: видишь, вот оно, будущее России. Мало того, что у него все причиндалы изподмаячные такие настоящие и трогательные, он еще и по-вашему, по-французски может. Вот оно, мол, будущее нашей франко-советской дружбы. Неспа? (не правда ли?) Он: да, да! Пойдемте скорее ко мне, продолжим банкет. Только — чур — вместе с «пти мюжик». Ну, мы и пошли. Сидим еще часов пять. Тебя уже давно сморило. Положили тебя на антуановский диван, а сами в соседней комнате «Чехова» и подвербовываем. Только не думай, твой папа́ был чист. Ему сказали: ублажить надо человека, распропагандировать ему наш ценности, вот он и… А какая у нас главная ценность? Да вот она: ты на диване с голой попой лежишь и сопишь. Стали расходиться, подходим к дивану, а там ты: тепленький, розовый, влажный, и лужа под тобой. Диван-то кожаный, ему ничего не будет. А «Чехов» совсем разрыдался. Я, говорит, люблю Россию и на все для нее готов. Умилился до крайности. Тут я и понял: надо брать. Отнесли мы тебя домой. Посадили, вернее уложили Антуана в мой мерседес и поехали на, если так можно выразиться, явочно-вербовочную жилплощадь. Там его и окрутили.

— И что?

— Десять лет на нас исправно работал. Доволен был. Платили ему щедро. Твоему папке десять тысяч динаров, якобы премия от культурного центра. Мне — честно говоря, не ожидал — орден Ленина. А тебя однажды, через пару месяцев после завершения операции, привезли на одну нашу квартиру, там выстроили разведчиков, человек двадцать. Выставил генерал-майор Феликс Жижин тебя перед строем (ты, помню, все в носу ковырялся) и говорит: «Вот как надо, охломоны, работать. Ребенку всего-то пять лет, а он, в отличие от вас, лоботрясов, знает: кому, когда, где и при каких условиях в интересах Родины нужно обоссать кровать. Учитесь». Помнишь ты такой эпизод?