Конечно, все прекрасно знали, что главной фигурой среди «глашатаев» был не кто иной, как Белинский; перекладывая вину за те критические отзывы, которыми были встречены некоторые произведения Достоевского, на Белинского и его друзей, сам Майков смело ставил его на одну доску с Гоголем.
«…И Гоголь, и Достоевский изображают действительное общество, — продолжал он. — Но Гоголь — поэт по преимуществу социальный, а г. Достоевский — по преимуществу психологический. Для одного индивидуум важен как представитель известного общества или известного круга; для другого самое общество интересно по влиянию на его личность индивидуума». Исходя из этого, Майков положительно оценивал «Двойник», подчеркивая, что автор его выступает знатоком души, “гибнущей от сознания разрозненности частных интересов в богоустроенном обществе”. “Если Гоголь был непонят и неоценен в первые годы своей деятельности по противоположности его произведений с романтическим направлением, господствовавшим в то время в нашей литературе, — писал он, — то нет ничего мудреного, что и популярность г. Достоевского нашла себе препятствие в противоположности его манеры с манерой Гоголя».
Выступление Майкова с тремя статьями, направленными против Белинского, из которых одна была написана в защиту Достоевского, ставило Федора в положение врага «Современника» — тем более, что при возникновении нового журнала он отказался порвать с Краевским, как это сделал Белинский, Тургенев и Панаев.
И вдруг все изменилось.
В апреле сорок седьмого года умер автор популярных воскресных фельетонов в «Санкт-Петербургских ведомостях» Губер, и Федор получил предложение заменить его. Лишь много позднее он узнал, что обязан этим связанному с редакцией «Санкт-Петербургских ведомостей» графу Владимиру Александровичу Соллогубу.
Как раз в это время полемика между западниками и славянофилами достигла особой остроты: не проходило и дня без ожесточенных схваток взаимно враждующих течений. И Федор, который был всей душой на стороне западников, а следовательно и Белинского — самого передового, последовательного и страстного западника своего времени, не уклонился от прямого участия в полемике.
Впрочем, Белинский, в отличие от многих других западников, предостерегал и от слепого, бездумного подражания Европе. «Пора нам перестать восхищаться европейским потому только, что оно не азиатское, — но любить, уважать его, стремиться к нему потому только, что оно человеческое, и на этом основании все европейское, в чем нет человеческого, отвергать с такою же энергией», — писал он в той же статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года» и дальше резко возражал Майкову: «Да, у нас есть национальная жизнь, мы призваны сказать миру свое слово…»
Несмотря на всю глубину своей обиды, Федор не мог не признать правоту Белинского. «Нет, не исчезновение национальности видим мы в современных стремлениях, — решительно утверждал он в одном из фельетонов своей «Петербургской летописи», — а торжество национальности, которая… не так-то легко погибает под европейским влиянием, как думают многие».
Федор знал, что фельетонами в «Санкт-Петербургских ведомостях» по праву может гордиться, — но ни одного одобрительного слова Белинского не донесла до него вездесущая молва; видимо, не в обычаях критики было хвалить своих прямых последователей. Зато охлаждение со стороны Майкова чувствовалось весьма определенно.
Через несколько дней после появления этого фельетона Федор случайно встретил у Майковых Некрасова; тот заговорил с ним как ни в чем не бывало и без всяких околичностей предложил работать для «Современника».
В это время Федор уже взялся за «Хозяйку»; работа над романом («Неточкой Незвановой»), которая поначалу шла так хорошо, теперь совсем застопорилась. Может быть, потому, что судьба героя, скрипача, страдающего непомерным самомнением и в конце концов погубившего свой большой талант, могла стать судьбой самого сочинителя, а он до сих пор не мог окинуть спокойным и беспристрастным взглядом свое недавнее прошлое? Так или иначе, но роман он отложил, и это вызвало недовольство Краевского и первое серьезное столкновение с ним. Вот теперь бы и натянуть ему нос, отдав «Хозяйку» Некрасову!
Все-таки он не обещал, хотя и намекнул, что дело это вполне возможное: трудно было предвидеть заранее, во что выльется его новая повесть, — ведь он принялся за нее уже после того, как окончательно разуверился в чиновничьей теме, и она не походила ни на что написанное им раньше. К тому же мучительные поиски нового материала и новой, самобытной манеры привели его к такому причудливому сплетению фантастики и действительности, что было бы неудивительно, если бы из повести вообще ничего не вышло.
Однако Некрасов и намеку был рад; положительно, он хотел заполучить Достоевского в свой журнал.
Примирение с Некрасовым невольно заставило Федора все чаще и чаще обращаться мыслью к Белинскому. Впрочем, он и раньше, особенно во время работы над «Петербургской летописью», подумывал о новом сближении с Великим критиком. Собственно, они и не расходились — просто Федор перестал бывать у него. Но почему он не может в один прекрасный день пойти к нему снова?
Еще до появления «Петербургской летописи» Григорович рассказал ему, что Белинскому со всех сторон нашептывали, будто он, Федор, страшно всех бранил, говорил, что не хотел ни с кем из кружка продолжать знакомство, «так как все они завистники, бессердечные и ничтожные люди», что «дайте только время — и он их всех в грязь втопчет». «Конечно, — замечал Григорович, — все это нисколько не повлияло на суждение Белинского о твоих произведениях, однако же нет ничего
удивительного в сложившемся у него мнении о том, что ты стрижешь всех под одну гребенку и приписываешь охлаждение с его стороны всяким мелким, не относящимся до дела чувствам». И прибавлял, что «Петербургская летопись» заставит всех нашептывателей смолкнуть, а убедившийся в его принципиальности Белинский, без сомнения, будет рад встретиться с ним.
В глубине души Федор понимал, как много значило для него постоянное общение с Белинским. Ни минуты не сомневался он в его искренности, свято верил во все благородные свойства его натуры, восхищался его страстной, глубокой верой в прекрасное будущее человечества, его непосредственностью и простотой, его полным пренебрежением к собственным потребностям и нуждам.
Однако вскоре тот же Григорович сообщил ему, что Белинский уехал за границу.
Летом сорок седьмого года Федор снял комнату в Парголове — дачной местности недалеко от Петербурга. Это было первое лето, проведенное им под Петербургом (если не считать учебных лагерей Главного инженерного училища), — до тех пор он каждый год уезжал в Ревель, к брату. Но в нынешнем году брат подал в отставку, сейчас этот вопрос решался, и Федор почувствовал, что его приезд будет не ко времени.
Он поселился во флигеле, прилегающем к усадьбе одного петербургского барина. Обедал он в усадьбе; завтрак и ужин приносили ему во флигель.
Теперь главным делом его жизни была «Хозяйка», он бился над ней с утра до ночи, но — увы! — чувствовал, что самые худшие его опасения оправдываются. Авантюрный сюжет, развивавшийся опять-таки на фоне современного Петербурга, всячески сопротивлялся той фантастической и психологической нагрузке, которую всеми средствами старался навязать ему Федор. Но для него именно в этой нагрузке был главный смысл повести. Правда, и реалистическим фоном — привычным городским пейзажем, типично «петербургскими» фигурами с милого сердцу Вознесенского проспекта он жертвовать не желал: неудивительно, что получалось нечто странное.
Постепенно он понял, что поглощающими все его усилия частностями тут делу не поможешь. Оставалось только одно: изменить соотношение фантастического и реального. Предоставляя первое место миру фантазии и сознательно подчиняя ему мир действительности, он предлагал взобраться на вершины психологизма, но оказалось, что это попытка с негодными средствами. Так не поступить ли наоборот, не выдвинуть ли на первое место или хотя бы просто значительно усилить и расширить мир действительности, подчинив ему, пусть лишь до известной степени, мир фантазии?
