Мюнцер снова поднялся на каменное возвышение. Глаза его горели.

   — Безбожники не имеют права жить, разве что избранные это им позволят! Кто хочет жить — должен рискнуть шеей, иначе будет отвергнут! Небо наняло меня, и я точу свой серп!

Он всё повышал голос, но не мог преодолеть всеобщей угнетённости. С неба по-прежнему лило, ядра долетали со стороны города и падали в лес, ломая деревья.

Вдруг тучи разорвались, выпустив ослепительный солнечный свет. Дождь сразу утратил силу, а над полями раскинулась сочная радуга.

   — Вот вам! — закричал «Новый Гедеон», указывая то на небо, то на своё знамя. — Видите? Бог за нас! Смерть безбожникам!

Крестьяне вскакивали, потрясая кулаками, их лица озарялись радостью. Одни кричали: «Победа!», другие шептали что-то. Дождь совсем перестал, а радуга разгоралась всё ярче.

Альбрехт тоже почувствовал небывалый подъём. «Нет! Прав Мюнцер! — подумал он. — Вот она, свобода!»

И тут через стену вагенбурга перелетело ядро. Шмякнулось в лужу и, шипя, завертелось.

«Почему оно долетело? — с ужасом подумал студиозус. — Не должно долететь из города». Он не успел додумать. Ядра полетели одно за другим. Они тяжело шлёпались на землю, поднимали фонтаны грязи и сбивали людей. Отовсюду послышались отчаянные крики. Восставшие бессмысленно заметались. Кто-то ещё пытался поднимать раненых, но паника росла. Войско Мюнцера превратилось в обезумевшую толпу, топчущую упавших. Пушки перестали стрелять. «Может, ядра закончились?» — с надеждой подумал студиозус, отбегая через пролом в стене телег к краю холма.

Послышался конский топот. На холм мчались многочисленные всадники. Они стреляли из ружей и крушили саблями всех, кто попадался. Крестьяне безуспешно пытались скрыться, давили друг друга и попадали под копыта. Вагенбург вместо защиты обратился в ловушку. Перелезая через телеги, люди падали или становились мишенями для стрелков.

Альбрехт бежал по лесу. Ему казалось: прошла целая вечность с тех пор, как на холм упало первое ядро. Он задыхался. Лицо горело, расцарапанное ветками. Уже дважды он чудом увернулся от сабель солдат курфюрста. Но долго так продолжаться не могло. Лес прочёсывают. В город двигаться смысла нет, раз с его стен стреляли по восставшим. В полях не скроешься.

Сзади снова послышался топот. Студиозус из последних сил помчался вперёд. Сколько он ещё сможет бежать? Вряд ли долго. Преследователь не отставал. А что, если внезапно броситься на него? Альбрехт оттолкнулся ногой и прыгнул, повернувшись в воздухе. Приземляясь, поскользнулся на мокрой тропинке и упал, заодно повалив и противника. Сейчас, быстро нащупать его горло. Ударить ведь нечем...

— Фромбергер, ты сумасшедший! — простонал Людвиг. — Если ты меня задушишь, тебе никто не покажет убежище...

   — Наш упрямый отче, кажется, добился своего, — грустно сказал Надаль Луису. — Он лежит уже четвёртый месяц и вторую неделю не может принимать пищи. Боюсь, мы всё же не успели с книгой.

   — Он столько раз уже болел на моей памяти, — Луис пытался говорить бодро, — надеюсь, и теперь встанет. Бог милостив.

Поланко прекратил писать и вздохнул:

   — Врачи не говорят ничего хорошего. Он слишком сильно испортил себе здоровье, пока скитался по университетам и святым местам, да к тому же имеет боевые раны. Удивительно, как с таким тяжёлым наследством он всё ещё жив.

Надаль задумчиво барабанил пальцами по столу.

   — Послушайте, братья! Может, он прав? Может, мы хотим эту книгу вовсе не из соображений пользы, а из-за собственной гордыни? В ней ведь будут стоять наши имена...

Луис усмехнулся.

   — Если ты так полагаешь, дорогой отец Надаль, то не ставь своего имени. Твой приступ смирения — не повод лишать потомков рассказа о великом человеке. Подумай хорошенько, ведь если он умрёт, ничего не рассказав, — книга о нём всё равно появится, только напишут её другие люди. И это будут их субъективные домыслы, хотят они того или нет.

   — Слова твои убедительны, — согласился Надаль, — но Бог, вероятно, считает по-другому. Иначе книга бы уже лежала перед нами.

   — А знаешь, как бы ответил тебе сейчас отец Игнатий? Он бы сказал: «Поздравляю. Вы поняли логику Бога». И, скорее всего, почтил бы это чудо аплодисментами.

Отцы заулыбались.

   — Или сплясал бы баскский танец, — добавил Поланко. — Помните, когда к нему пришёл тот мрачный человек, который доказывал всем, что Католическая церковь мертва?

   — Он ему ещё и песню баскскую спел, — вспомнил Луис, — гость не знал потом, как удержать свою мрачность, хотя изо всех сил пытался. Отец Игнатий его прямо-таки обескуражил.

   — А ты сомневаешься, нужна ли книга! — Поланко улыбнулся. — Как без таких примеров показать людям действие Святого Духа? Послушайте, мне пришла в голову мысль. Такому человеку, как наш отче, нужны особенные лекарства. Я уверен, если бы нам каким-то образом удалось вернуть его в хорошее расположение духа — он бы выздоровел.

   — А по-моему, у него сейчас обычное расположение духа, — возразил Луис, — но пойдёмте, справимся о его физическом состоянии. Может, он сможет даже пообщаться с нами.

Они прошли по коридору обители. Недавно побелённые стены пахли известью. Тёмные доски на потолке так и остались некрашеными из соображений экономии. Несмотря на любовь к красоте, генеральный настоятель не позволял даже намёков на излишество ни себе, ни подчинённым.

Трое священников, спросив разрешения у врача, вошли в комнату больного и застыли, удручённые грустным зрелищем. Лицо настоятеля страшно осунулось и заострилось, как у трупа. Веки были опущены, по щекам катились слёзы.

Поланко сокрушённо развёл руками. В этот момент отец Игнатий открыл глаза.

   — Laudetur Jesus Christus! — растерянно вразнобой поприветствовали его священники.

   — Слава вовеки... — отозвался он слабым голосом. Выпростав из-под одеяла руку, попытался отереть лицо, но слёзы продолжали катиться.

Надаль не вынес неловкого молчания.

   — Вы обязательно выздоровеете, вот увидите! — бодрость в голосе прозвучала омерзительно фальшиво. Игнатий обратил взгляд на говорившего.

   — Вы что же, подумали: я плачу из жалости к себе? Удивительная чушь... просто редкостная... скажу я вам...

Помолчав, он продолжил, делая паузы между словами, — говорить ему было трудно.

   — Очень красивые картины приходят... Хочется освободиться... Не писать больше этих писем... по сотне в день... не хлопотать... Горние выси так прекрасны, понимаете?

Им стало страшно, словно в эту минуту он уже уходил от них.

   — Но... — протестуя, начал Надаль. Луис сжал ему руку, побуждая замолчать.

   — Послушайте, отче, — Поланко старался говорить спокойно и рассудительно, — да разве на земле совсем не осталось прекрасного? Леса, озера, звёзды...

   — Их почему-то не приносят сюда, — посетовал настоятель, — здесь вот... только паук на потолке... из прекрасного.

   — А может быть, существует прекрасное, которое мы бы могли принести? — вступил в разговор Луис.

Глаза лежащего осветились чем-то похожим на любопытство и снова погасли:

   — Нет... — выдохнул он, — только начало июня... надо октябрь...

   — В каком смысле — октябрь? — не понял Надаль.

   — В октябре поспевают его любимые каштаны, — тихо пояснил Луис. Поланко склонился над кроватью:

   — Вы имели в виду каштаны, отец?

Игнатий кивнул, прикрывая веки.

   — Мы поищем, может, у кого-то остались прошлогодние, — пообещал Поланко.

Три священника покинули комнату, бесшумно прикрыв за собою дверь. Лежащий, не открывая глаз, улыбнулся и еле слышно прошептал:

   — Жареные каштаны... это прекрасно...

На редкость мерзостное занятие — двое суток сидеть в мокрой яме с постоянно осыпающимися стенами. Шёпотом проклинать дождь, изо всех сил сдерживать кашель и чихание, страдать от боли в затёкших ногах и не иметь возможности покинуть своё убежище.