На вторые сутки княжеские войска перестали прочёсывать лес, но студиозусы по-прежнему боялись высунуть нос наружу.

   — Как ты нашёл эту могилу, Людвиг? — спросил Альбрехт. — И сколько дней закидывал её ветками?

   — Да ещё в первый день, как мы сюда пришли, десятого, кажется. Я пошёл побродить по лесу и чуть не упал в неё. Её и без моего хвороста разглядеть непросто. Ты же видел, какой густой здесь малинник. А когда на нашей горе запахло жареным — я начал стаскивать сюда этот валежник. Как видишь, не ошибся.

   — Нам повезло, что они без собак искали, — заметил Альбрехт. — От собачьего носа под хворостом не скроешься.

Людвиг вытер мокрым рукавом красный распухший нос и громко шмыгнул.

   — Пока ещё непонятно, насколько повезло. Не жить же нам здесь вечно. Надо возвращаться в Мюльхаузен, а это небезопасно, как ты понимаешь. Одна радость — мы с тобой не такие приметные фигуры, как Мюнцер с Пфайфером.

   — А... Альма? Как ты думаешь? — встревожился Фромбергер.

   — Да кому она нужна? Она ведь всего-навсего баба, хоть и странная.

На третий день дождь перестал. Голодные простуженные студиозусы вылезли из ямы, нашли ручей и очистили одежду от глины. Затем выбрались на дорогу, по которой пришли сюда, и двинулись в обратный путь.

Конечно, они трусили, оттого всячески бодрились и хорохорились. Но никто и не думал хватать их. Редкие торопливые прохожие старались не смотреть по сторонам — видимо, боялись сами.

Всего неделя минула с того дня, когда плебейское воинство Мюнцера шло по этой дороге воевать за свободу, а мир стал другим. По-прежнему светило солнце и разливался с небес жаворонок, но в полях то здесь, то там взмывали стаи ворон. Птицы пировали над трупами. Уже вторая придорожная деревня встретила студиозусов пустыми оконными проёмами, следами пожаров и тишиной.

Чем ближе к Мюльхаузену, тем больше Альбрехт волновался за свою возлюбленную.

   — Да что с ней будет! — отмахивался Людвиг, но в голосе его звучало всё меньше уверенности.

На Клостерштрассе ничего не изменилось. Как раньше, зеленели кусты, и хмель обвивал стены домов. Альбрехт бросился к печатне, распахнул дверь и почувствовал неприятный запах. Сердце его сжалось. Литеры Вольдемара валялись, разбросанные по полу. Печатник относился к своей работе с почти болезненной аккуратностью. Он бы не вынес такого беспорядка. Фромбергер огляделся и увидел стол, залитый помоями. К этому столу Вольдемар относился, словно к живому существу. На зелёном сукне его буквой «U» стоял отпечаток подковы. К «U» пририсовали «R», и мастер называл его ein Urtisch (изначальный стол).

   — Может... уронили чего? — с наигранной весёлостью предположил Людвиг и стал звать: — Вольдемар! Альма!

   — Не зови. — Альбрехт нагнулся, собирая в ладонь маленькие изящные буквы. Губы его тряслись. Почему он позволил Альме остаться? С другой стороны, куда бы он повёл её? На холм, под ядра?

Он упал на колени перед загаженным столом, за которым они столько работали вместе, и стукнулся лбом о столешницу.

   — Мастера ищете? — послышался сзади тихий женский голос. — Я помню, вы жили у него.

   — Кто их убил? — он подскочил к женщине, стоявшей на пороге. Та испуганно забормотала:

   — Почему убил? Паписты их громили. Но мы узнали заранее, предупредили. Они на другом конце города сейчас живут, я провожу, если хотите.

   — Хотим! — сказал Людвиг и взял за локоть застывшего товарища. — Пойдём, Фромбергер.

Они нашли пропавших у вдовой сестры Вольдемара. Её звали Марта. Она оказалась дальней родственницей Альмы. Странно, что печатник за несколько месяцев ни разу не обмолвился о своём родстве с девушкой.

Также их встретил улыбчивый парень с длинными рыжеватыми кудрями и тонкими усиками.

   — Мой брат Иоганн, — представила его Альма. — Только приехал из Испании.

   — Студент, как и вы! — добавила Марта гордо, будто говоря о сыне.

   — Что-то маловато сходства между вами! — съязвил Альбрехт. — Он тоже племянник капеллана?

Альма нахмурилась:

   — Это мой брат. Прошу его любить и жаловать.

Изголодавшиеся студиозусы уселись за стол, уставленный закусками. Были и тонко порезанный окорок, и колбаса, и пиво. Фромбергер обрадовался еде, но, съев кусочек и расслабившись, почувствовал себя больным. Он простудился, сидя в яме, к тому же почему-то сильно расстроился от наличия брата у возлюбленной.

Говорили, разумеется, о последних печальных новостях. Людвиг довольно скупо рассказывал о битве на Шлахтберге. По правде говоря, лучше к этому событию подходило слово «бойня». Марта тихо ахала от ужаса.

   — Мы тут тоже натерпелись, — сказала она. — То князья, то ландскнехты. А уж когда паписты пришли брата громить — у меня чуть сердце не разорвалось. Вы знаете, их ведь соседка спасла. Услышала разговор на базаре и — бегом к моим.

   — Паписты отвратительны, — гневно подхватила Альма. — Кого надо расстрелять из пушек, так это их. Вместо того чтобы честно признаться в своих грехах — они имеют наглость врываться в дома к честным людям!

   — Ладно, Альма, не особо мы и честные, — прервал её Вольдемар, — мы ведь несколько месяцев занимались самым настоящим подстрекательством. Папистов тоже можно понять. Люди хотят защитить то, что стояло веками. Теперь ведь у нас все хотят реформации. Бегают с топорами, кто за Лютера, кто за Мюнцера, кто ещё за кого, а жизни нет. Недавно эти реформаторы навели порядок в нашей церкви — я её с детства помню. Какой там был орган! Как он звучал! От него осталась груда щепок да трубы гнутые.

   — Страх-то какой! — закивала Марта. — И лавочки в городе все позакрывали. Хорошо, у меня запас в погребе. Неужто повсюду такие безобразия?

   — Нет. В Испании совсем не так, — подал голос брат Альмы, до тех пор молчавший. — Там инквизиция в большой силе. Никому и в голову не придёт громить церкви. Могут сжечь даже за неосторожное слово.

   — Может, и лучше в строгости, — пробормотала Марта. Альма гневно сверкнула глазами.

   — Но одной инквизиции испанцам кажется мало, — продолжал Иоганн. — У них ещё и на улицах от проповедников некуда деваться. Причём у нас, если выйдут говорить, то уж о самом наболевшем. Сами понимаете. А у них лекции прямо инквизиторские. Всё время о грехах, какой как нужно трактовать, какой смертный, а какой нет.

   — Вы знаете испанский? — вежливо поинтересовался Людвиг.

   — Испанский? Есть немного. Но эти проповеди я слушал на латыни, правда, довольно безграмотной. Но говорили интересно, я даже заслушался. А уж испанцы вообще плакали от восторга. Вот где настоящие паписты!

   — И много вы слышали разных проповедников? — спросил Людвиг. Иоганн покачал головой, отрезая кусок от колбаски.

   — Думаю, их много. Но в Барселоне мне всё время попадался один и тот же. У него талант, надо отдать ему должное, хоть он и инквизитор.

Альбрехт словно проснулся. Он начал говорить, бурно жестикулируя:

   — Такие люди вредны! Чем лучше они говорят, тем больше вреда! Они затуманивают умы, вместо того чтобы нести свет, заражают всех суевериями! Их надо гнать прочь, как чумных, а лучше даже — убивать!

Столкнувшись взглядом с Альмой, студиозус прочитал в её глазах презрение вместо поддержки.

   — Разве я неправильно говорю? — смутился он.

   — Много говорителей, да мало делателей, — опустив голову, сказала она, — вот Мюнцер делал, и где он теперь?

Людвиг развёл руками:

   — Мы не знаем.

   — Говорят, его схватили, — старый печатник понизил голос, — Марта слышала сегодня на рынке. Да, Марта?

Он посмотрел на сестру.

   — Да разве ж это рынок! — всплеснула руками та. — Даже молока не было. Не иначе голодать придётся...

Фромбергер сидел, чувствуя неприятный стук крови в ушах. Он становился всё громче. Казалось, голова сейчас разорвётся. Альбрехт потёр виски и шумно вздохнул.

   — Ты права, Альма, я слишком много говорю. Нужно заканчивать болтовню и начинать действовать. Я поеду в Испанию и убью этого вашего проповедника.