— Святой, так пусть идёт по волнам сам, без корабля! — кричал капитан. — Нечего вешать нахлебников на мою шею.

Рядом стоял совсем маленький кораблик, хозяин которого согласился взять бесплатно нескольких паломников. Взойдя на палубу, Иниго снова смог полюбоваться презрительным выражением лица капитана, накричавшего на него.

Море волновалось. Барашки волн взмахивали кудлатыми спинами. Утлое судёнышко качало немилосердно. Морская болезнь всё же настигла Иниго (а может, желудок устал питаться отбросами). Ему стало так плохо, что, когда поднялась сильная буря, перепугавшая всех, — он обрадовался возможности умереть. С такими мыслями он привязался к мачте, и это было правильным решением. Волны, периодически окатывавшие его с головы до ног, отвлекали от страшных болей в желудке. Сквозь стену воды он видел, как большой корабль с презрительным капитаном разбился о скалы.

Маленький же кораблик благополучно прибыл на Кипр. Иниго возблагодарил Господа и отправился выяснять, как быстрее попасть в Испанию.

   — Отец Игнатий, — сказал Надаль крайне почтительным тоном, — сегодня воскресенье. Вы просили напомнить вам...

   — Да? И о чём же? — поинтересовался настоятель.

   — О книге. — Надаль знал, что нужно оставаться спокойным, и у него это получалось.

   — А... о книге... — отец Игнатий зашелестел какими-то бумагами, — о книге... что-то мне опять здесь прислали...

Надаль попытался обратить дело в шутку:

   — Мне говорили: вы гуманны с подчинёнными...

   — Не соврали, — подтвердил настоятель. — Хотите совет? Если кто-то не верит в ваш гуманизм, начните его пытать, а потом внезапно прекратите. Должно подействовать.

   — Отец Игнатий! — голос Надаля окреп. — Давайте я скажу начистоту. Мы все боимся, что вы умрёте, так и не рассказав нам о своей жизни.

   — Да? — Игнатий посмотрел на своего помощника с любопытством. — А почему вы боитесь именно за меня? Вы сами ведь тоже не бессмертны.

   — Видите ли, мы все слышали, как вы говорили о своём желании снискать от Бога три благодеяния прежде, нежели умрёте: во-первых, чтобы Общество было утверждено Апостольским престолом; во-вторых, чтобы то же произошло и с «Духовными упражнениями»; в-третьих, чтобы вам удалось написать Конституции. Всё это свершилось и... сами понимаете, по логике... мы опасаемся... извините, что говорю напрямик.

Игнатий прищурился.

   — По логике, значит? Вы, значит, смогли познать логику Бога? Поздравляю. Ещё никому из людей это не удавалось.

   — Так что же мне делать? — в отчаянии спросил Надаль.

   — Напоминайте мне об этом, пожалуйста, каждое воскресенье. Если Богу угодно, у вас всё получится. А сейчас — простите. Я очень занят.

Крайне раздосадованный Надаль пошёл в трапезную, где его ждали Поланко и Луис.

   — Опять? — поинтересовался Луис.

Надаль кивнул:

   — Он как будто поставил себе цель довести меня. Сколько это ещё будет продолжаться?

   — Нас всех это тоже не радует, — вступил в разговор Поланко. — Разве он не понимает? Ведь его упрямство вредит общему делу!

   — Да уж. Характер у него тот ещё. Одно слово — баск.

Дверь открылась бесшумно и резко. На пороге стоял отец Игнатий.

   — Вы слишком громко обсуждаете других. Не удивляйтесь, если кто-нибудь услышит не предназначенное для его ушей.

   — Простите нас, — сокрушённо опустил голову Поланко. — Но, может, вы найдёте нужным всё же высказаться по этому поводу?

Настоятель оглядел присутствующих быстрым взглядом.

   — Логика у вас не приживается, вот что можно сказать. Хотите сделать из человека пример для подражания и тут же позволяете себе судить. Подождите, — прибавил он, чуть смягчившись, — если Богу угодно — эта книга обязательно появится. Главное — верно распознать.

На редкость суровая зима выдалась в Венеции в 1524 году. Особенно холодным стал январь.

Падал снег, замерзали лужи. На площади Святого Марка голуби поджимали лапы. Иниго, простуженный и злой, сгорбившись, ходил взад-вперёд у входа в храм. Его одежда совсем не годилась для такой погоды. Обтрёпанные штаны едва доходили до щиколоток, ропилья прохудилась, а хубон имел на спине многочисленные разрезы — по последней моде, ведь одежду подбирали «уважаемые господа» из Манресы.

До Венеции он добрался с превеликим трудом, измученный морской болезнью, бурями и неучтивыми капитанами. Неудивительно, что сомнения вновь охватили его со страшной силой. Более всего беспокоила теология. Зачем проповеднику эта непонятная расплывчатая наука? Для убеждения нужны сильные выражения и проникновенный голос.

Всем этим Иниго владел с юности. Ему ведь даже удалось однажды уболтать тюремщиков. Они выпустили его, несмотря на учинённый дебош, за который полагалось сидеть несколько месяцев.

Может, выславший его францисканский провинциал просто побоялся конкуренции? Очень похоже. Особенно если учесть нехватку пищи и общий упадок обители. Но отлучение от церкви оставалось для Лойолы страшной угрозой. Церковь была для него зримым воплощением Божиего присутствия в мире людей. Ведь она вела своё начало от самого Христа через Его апостолов.

Размышлять становилось всё труднее от холода. Вдобавок, горожане сидели по домам. Редкие прохожие, прятавшиеся от ветра в тяжёлые складчатые плащи, не очень-то хотели спасать душу, подавая милостыню бездомным.

В конце концов, после долгих терзаний и борьбы с гордостью, Иниго пошёл к дому сенатора.

Слуга, открывший дверь, посмотрел на оборвыша с неприязнью. Лица его Иниго не помнил. Да и вообще, живя в этом доме, не обращал особого внимания на слуг. Придать, что ли, голосу особую вежливость?

   — Скажи Марку Антонию: приехал паломник из Святой земли.

Дверь начала закрываться, но Лойола, предусмотрительно поставив ногу на порог, вкрадчиво заметил:

   — Ты хоть знаешь, кого хочешь не пустить? Знаешь, как сенатор ждёт меня?

Тот мгновенно отпустил дверь и побежал докладывать. «Чем не теология?» — с усмешкой подумал Иниго. Вдруг ему стало противно. Вранье ведь это. Марк Антоний вовсе не ждёт его. Умея говорить, можно убеждать людей в чём угодно. Какой простор для искушений!

Слуга уже вернулся с виноватым видом. Действительно, гостя просят пожаловать в комнаты.

Хозяина не было дома, зато его жена и дочери выказали такое неподдельное радушие! Иниго стало неловко, что у него нет с собой ни крестика, ни даже простого камушка из Святой земли. Его усадили на мягкие подушки, принесли вина и жареной дичи.

   — Сколько неверных вам удалось обратить? — хозяйка уселась поудобнее, укутав плечи бархатной накидкой, отороченной мехом, и приготовилась выслушивать длинный рассказ.

   — Нисколько, — вздохнул Иниго. — Францисканцы не позволили мне этого. По их словам, для проповеди необходимо знать теологию. Мне же казалось достаточно одного Святого Духа.

   — Конечно! Вы абсолютно правы, — возмутилась сенаторша, — какой ужас! Они лишили людей вашей боговдохновенной речи. Но, действительно, без одобрения инквизиции нельзя проповедовать, как мне кажется.

Она задумалась, взяв изящными пальцами изюминку с серебряной тарелки.

   — Послушайте! Вам просто нужно войти в те круги, где диспутируют влиятельные теологи. Как раз завтра здесь, в Венеции, в доме друга моего мужа собирается такое общество. Я договорюсь о вашем присутствии.

На следующий вечер, отмывшись и в новой тёплой одежде, Иниго пришёл в указанный дом. Встреча, как ему сказали, посвящалась обсуждению «Аугсбургского вероисповедания», составленного неким Меланхтоном. Этого Меланхтона, по словам сенаторши, уважал сам Лютер. Иниго не знал ни того ни другого, но глубокомысленно кивнул на всякий случай.