Настоятель молчал.

   — Сеньор Лопес, — почтительно начал один из пришедших, — мне и моим друзьям очень интересно узнать, как вам удалось так сильно измениться. Мы слышали, у вас была блестящая судьба...

   — Интересно? — повторил он вдруг охрипшим голосом. — Вам интересно покопаться в чужой душе, вместо того чтобы очищать свою? Я вас понимаю. Копаться в своей душе совсем не интересно. Это — отвратительно и больно. Гораздо легче пожертвовать денег на праведника. Сразу сам чувствуешь себя почти праведником. Хотя вы всё-таки лучше других. Вы хотя бы думаете о душе. Вот и думайте дальше. Ступайте. С Богом!

Растерянные, они покинули комнату. Настоятель пошёл проводить их. Когда через несколько минут он вернулся — Иниго сидел на подоконнике, постукивая по раме кончиком посоха.

   — Смело вы с ними, — заметил настоятель.

   — «Ты». «Ты с ними», — машинально поправил Лойола.

Они помолчали.

   — Всё-таки вам... тебе, Иниго, легче свободно разговаривать, твой род древний и уважаемый...

   — Быть служителем церкви не менее почётно, особенно — настоятелем монастыря.

   — У нас в Испании пока так и есть, — согласился настоятель, — а вот в Германии люди перестали уважать церковь. Говорят, священников там грабят и убивают.

Иниго от изумления чуть не свалился с подоконника.

   — Вы это серьёзно, отец?

   — К сожалению — да.

   — Какие-то разбойники?

   — Да нет, обычные люди. Крестьяне, торговцы, солдаты. Один наш брат-доминиканец служил где-то в Саксонии. Еле спасся, когда начали громить храм.

   — Может, спьяну? Не понимаю, как это возможно в трезвом уме. Они разве не верят в Бога?

   — Верят. Но якобы церковь только мешает их вере.

   — Удивительные вещи вы говорите! — Иниго встал и поднял взгляд к потолку, будто надеясь прочесть там нечто важное. Прямо перед его носом сбежал по ниточке юркий паучок. Покачался и снова втянулся наверх.

   — Я, кажется, понял, — сказал Иниго. — Они хотят свободы, как малые дети, которые рвутся гулять в лес. Помилуй их, Господи!

Он возбуждённо ходил по комнате, хромая и стуча посохом.

   — Хорошо было бы попасть в Германию, но я пока не имею права. Меня ждёт Святая земля. И если вначале я не знал, чем мне там заниматься — созерцанием или проповедью, то теперь знаю точно: мой путь — действие. Буду обращать неверных. Покину ваш приют прямо сегодня.

   — Ты ещё недостаточно окреп, сын мой, — с тревогой произнёс настоятель.

   — Времени нет. Я собирался передохнуть в Манресе пару дней, а задержался почти на год. К тому же мне сказали: барселонский порт уже открыт. Вы дадите мне благословение, отец?

Настоятель раздумывал о чём-то.

   — А где твои вещи, с которыми ты собираешься идти? — вдруг спросил он.

   — Какие вещи? — удивился Лойола. — У меня давно нет никаких вещей, кроме тыквы и книги для записей.

   — Ты собираешься идти прямо в своём мешке и босиком?

   — Разумеется.

   — А если бы тебе предложили вещи?

   — Мне уже предлагали. Я всё отдал, как вы знаете.

Настоятель загадочно улыбнулся.

   — Сын мой, зима ещё не кончилась, а в этом году она особенно холодна. Если ты пойдёшь в мешке и босиком, то не получишь моего благословения.

   — Хорошо, — согласился Лойола, так покладисто, что священник ему не поверил, — но где же можно быстро разыскать зимнюю одежду? Ждать дальше я не намерен.

   — Эти уважаемые люди, которых ты заставил участвовать в своём балагане, принесли тебе кое-что полезное.

Паломника облачили сразу в две ропильи из очень толстого сукна. Бабушка Бенита собственноручно зашила фальшивые рукава одной из них, чтобы защитить ему руки от холода. Также его заставили обуться и надеть на голову тёплый суконный берет. Свою тыкву, а также одежду из мешковины, чертополоховый пояс и цепи он оставил настоятелю. Тот собирался порадовать всем этим праведническим скарбом «уважаемых».

Провожаемый добрыми напутствиями, Иниго покинул доминиканский приют и тут же у ворот подарил одну ропилью манресскому нищему. Настоятель, наблюдающий за ним в окно, затаил дыхание, но Иниго не стал развивать благотворительность дальше. Он помахал монастырю и двинулся в путь. Маленькая чёрная фигурка в берете, помелькав меж деревьев, исчезла из виду.

«Больной человек, — думал настоятель, — но как же он умеет подчинять себе! Казалось, скорее солнце погаснет, чем эти господа послушаются хоть кого-то. Он заставил их повиноваться за несколько минут, будто провинившихся школяров. Уверен, останься он в Манресе — они превратились бы в его свиту! Хорошо, что он всё-таки покинул нас. И почему Бог даёт такую силу сумасшедшим?»

Альбрехт не понимал, что с ним происходит. Мысли об Альме преследовали его и днём и ночью. А ведь совсем недавно он смеялся над влюблёнными простачками! Зачем воздыхать, если всегда можно найти подходящую женщину? На аристократок практичный Фромбергер не заглядывался, а всякие вдовушки да и молоденькие дочки хозяев, в чьих домах он подрабатывал по хозяйству, сами липли к нему, как мухи. Им страсть как нравилась его витиеватая речь в сочетании с крепкими плечами и большими руками, легко поднимавшими любую «овечку» или даже «кумушку».

Всё это закончилось, лишь он увидел Альму. Сочетание кукольной красоты с пугающей странностью и хриплым голосом будоражило его, мешая работать. Куда-то подевалась предприимчивость и рассудительность, с которой он всегда очаровывал своих «кумушек». Лютер уже не раз упрекнул добровольного помощника в нерадивости. От упрёков Альбрехт будто просыпался и, сделав над собой усилие, некоторое время думал только о строках, которые переписывал. Но коварное вожделение капля за каплей снова наполняло его, и в копии опять появлялись ошибки.

Однажды Лютер не выдержал:

   — Послушайте, я не понимаю, зачем вы рвались помогать мне, если теперь не желаете стараться? Я вас вовсе не держу, идите туда, где вам интересно.

   — Профессор, умоляю, послушайте! — вскричал несчастный студиозус. — Бывают, знаете ли, в душе такие исключительные... исключительнейшие состояния, полностью исключающие разумные обоснования...

Любовная бессонница, видно, совсем истощила его, раз он начал говорить с профессором витиевато, будто с «кумушкой».

   — Вы бредите, Фромбергер, — устало прервал его Лютер, — но у меня нет ни сил, ни желания разбираться в ваших состояниях. Переписчик мне и вправду нужен. Учитывая объем Библии, вы один не справитесь. Мои друзья посоветовали, в качестве надёжного человека, одного вашего сокурсника из Виттенберга. Завтра он придёт, будете работать вместе. Надеюсь, вам полегчает от общения с ним, и мне не придётся выгонять вас. Потому что при таком количестве ошибок от вашей работы нет никакой пользы.

«Сокурсником из Виттенберга» оказался Людвиг. Его привели селить в Альбрехтову каморку. За год наглая рожа с приплюснутым носом стала ещё прыщавее.

   — Фром-м-бер-гер-р-р! Что за милая встреча! — и он с ходу бросился обниматься. У Альбрехта остались не самые приятные воспоминания о товарище, но сейчас, измучившись от любви и одиночества, он искренне обрадовался. Правда, следующая фраза эту радость омрачила:

   — Как тут с бабами, дружище? — поинтересовался Людвиг, почёсывая отвратительно сальную голову. — А то встретилось мне сейчас на крыльце одно чудище. Белёсая, как упырь, никогда таких не видел. И с дрожащими глазами.

   — Как... с дрожащими? — опешил Альбрехт.

   — Не знаю уж как, говорю, что видел. А фигурка даже очень недурна. Прелесть какая фигурка, особенно плечики. Как ты думаешь, у этого чуда глаза в темноте светятся?

Удивительно, почему этот нахал успел сказать об Альме так много. Может быть, Альбрехту потребовалось время для хорошего замаха? Удар получился что надо. Товарищ мгновенно переместился на пол, а его приплюснутый нос приплюснулся ещё больше под могучим кулаком влюблённого.