Разумеется, Иниго не пустил дело на самотёк и проверил счета. Оказалось: капризы барселонской дамы стоили на 150 дукатов больше, чем она дала Обществу.

Лойола написал письмо папе и вскоре получил разрешение освободить дам от обетов.

Исабель с подругами вернулась в Барселону, но жить дома уже не смогла. Она удалилась во францисканскую обитель и до самой смерти писала Иниго письма, исполненные благодарности за духовное прозрение.

Больше женщин в орден не принимали, за исключением одного случая, хранимого в глубокой тайне, поскольку речь шла об особе королевской крови.

Альбрехт теперь жил в доме близ церкви Санта-Мария делла Страда, куда недавно переехало Общество Иисуса. Статус бакалавр имел довольно неоднозначный. Внешне его жизнь напоминала обычное послушание в монастыре, правда, с одним нюансом: он имел очень мало шансов вступить в иезуитский орден. Знаменитая папская булла Regimini Ecclesiae от 27 сентября, о которой Фромбергер узнал ещё в Париже, не только официально утверждала Общество. Она ещё строго ограничивала его: не более шестидесяти лиц. А так как иезуиты завоевали в Риме большую популярность — многие стремились попасть к ним.

Игнатий предъявлял к кандидатам высокие требования. Главнейшими он считал подвижность ума и готовность к послушанию. Альбрехт не мог похвалиться ни тем ни другим. Единственную ценность для Лойолы представляло его германское происхождение. Испанского проповедника не оставляла надежда вернуть Германию в лоно Католической церкви, хотя чем дальше, тем менее выполнимым это казалось.

Шмакальденская лига, созданная князьями-протестантами, крепла. После гибели швейцарского церковного реформатора Цвингли в неё вступили все его последователи, лишённые вожака. Помогая императору в войне с турками, лига добилась для себя почти законного признания в виде так называемого Нюрнбергского религиозного мира, подписанного 23 июля 1532 года. Правда, вскоре князья начали ссориться, а их лидер — Филипп Гессенский — сильно подпортил репутацию двоежёнством. Спасаясь от наказания за моральный проступок, он уступил императору и отказался от принятия в лигу Франции и Англии.

Тем не менее положение в Германии оставалось большой бедой для Святейшего престола и, соответственно, для Игнатия, ревностно служащего папе. Посылать туда основатель Общества хотел бы самых доверенных из числа своих товарищей, и Альбрехт вряд ли когда-нибудь подошёл бы под это определение.

Отношение германского бакалавра к испанскому проповеднику оставалось странно-двойственным, хотя он прожил в Обществе уже почти полгода. Альбрехта потрясал размах иезуитской деятельности. В голове не укладывалось, как можно из ничего создать орден, да не какой-нибудь, тихо молящийся по кельям, а настоящий рыцарский, решительно меняющий лицо самой Церкви. Он не понимал, как люди, делящие с ним трапезу, могут мыслить целыми странами. Индия, Новый Свет, Япония, Эфиопия — всё это стояло в каких-то планах, о которых Альбрехт слышал вскользь. Кроме того, планировалось создание братства детей-сирот, общества помощи девушкам в опасности (имелись в виду дочери проституток), множества бесплатных коллегий во всех городах Европы...

Поначалу Фромбергеру казалось: проповедник сошёл с ума и бредит. Но прошла всего пара месяцев, и — пожалуйста! Братство детей-сирот учреждено, Франциск Ксаверий один из ближайших друзей Игнатия, — уже в Индии, а первые студенты поступили в Парижскую и Падуанскую коллегии. К тому же Игнатий добился от папы Breve (то есть распоряжения), запрещающего отбирать имущество у крестившихся евреев, как это всегда делалось в Риме. Тогда же Альбрехт понял: его обманывают. Какая могла быть связь между странными нелогичными «Духовными упражнениями», которые его заставляли совершать, и могущественной силой, являющейся в деяниях иезуитов? Фромбергер уставал от бессмысленных ежедневных испытаний совести. Просил Лойолу скорее дать ему какое-нибудь серьёзное задание.

   — Пожалуйста, — разрешил тот, — что для вас главнее: деньги, слава или духовное величие?

   — Разумеется, последнее! — гордо провозгласил бакалавр и был немедленно отослан работать на кухню.

   — Тех, кого интересует слава и почёт, мы отправляем просить милостыню в неизящном костюме, — объяснил Лойола. — А любители роскоши ухаживают за неизлечимыми больными. Не обижайтесь, — прибавил он, — всё это совершается единственно из любви к вам.

Бакалавр промолчал. Его раздражало лицемерие, видимое в каждом поступке Игнатия. Особенно характерно оно проявилось при избрании проповедника генеральным настоятелем, сокращённо — генералом. Когда Альбрехт появился в Риме — иезуиты ещё не имели настоятеля и руководили Обществом по очереди, каждый в течение недели. Решив о необходимости постоянного руководителя, они единогласно избрали Лойолу, но этот лицемер отказался, заставив их дважды повторять голосование. Потом пошёл советоваться со своим духовником. Придя (разумеется, с положительным ответом), он не успокоился. Продолжал ломаться ещё десять дней, пока, наконец, не принял назначение, разразившись при этом слезами.

Неприглядные стороны характера настоятеля раздражали Альбрехта только в одиночестве. Как только он затворял дверь своей комнатушки, ему тут же вспоминалась Альма. Он не понимал, почему до сих пор живёт в этом доме. Но приходил Лойола, и в бакалавру вновь, помимо его воли, пробуждалось страстное желание вступить в иезуитский орден.

   — Терпение у вас плохо приживается, — говорил настоятель, выслушав очередной отчёт бакалавра о работе над собой, — вы навряд ли призваны к монашеству.

   — Откуда вы знаете, к чему я призван? — как-то не выдержал Альбрехт. — Я выгоден вам только для работы на кух... — он осёкся, вспомнив, что там работают и члены Общества. Сам Игнатий после своего избрания три дня подряд готовил и мыл за всеми.

Лойола мягко улыбнулся:

   — Нет. Такого призвания вы точно не имеете. Вы не очень вкусно готовите, да и моете не вполне аккуратно. А призвание распознать нелегко. Но мне видится, вы могли бы неплохо учить детей. Если, конечно, немного усовершенствуете своё терпение.

Вообще-то Альбрехт чувствовал себя на своём месте, занимаясь с сыновьями вдовушки. У него получилось даже пробудить в мальчиках некоторый интерес к богословию. Но в устах Лойолы это предположение вызвало негодование.

   — Вы правы, я действительно не гожусь для вашего ордена, — мрачно сказал он. — Пожалуй, мне пора вернуться на родину.

   — Подождите! — остановил его Игнатий. — Вполне вероятно, так и есть. Только вы жили у нас по своему желанию четыре с половиной месяца. Позвольте теперь нам удержать вас ещё на месяц по нашему желанию.

   — И что же я должен делать? — ещё более мрачно поинтересовался Фромбергер. — Попрошайничать нагишом или ещё чего придумаете?

   — Вы не должны ничего делать. Просто поживите у нас в гостях.

И Альбрехт остался. Шёл Великий пост. В это время не полагалось ужина, но члены Общества всё равно собирались вечерами для общения. Игнатий строго следил, чтобы никто не избегал дружеских встреч, ибо в одиночку труднее бороться с искушениями.

Правила запрещали на отдыхе говорить о делах и учёбе, а также читать дополнительные молитвы. Зато весьма приветствовались рассказы о жизни. Фромбергер привык к посиделкам, уже не представляя, как будет обходиться без них. С этими чужими людьми он вдруг обрёл уют, которого никогда не чувствовал в родительском доме.

Когда пришла Пасха и наступило время ухода, бакалавр затосковал.

   — Да благословит вас Всемогущий Бог! — напутствовал его Лойола. — Мы были рады делить с вами крышу.

Альбрехт стоял, думая, как выразить свои мысли. Уж очень не хотелось закрывать дверь навсегда. Игнатий посмотрел на него с весёлым сочувствием:

   — Мне кажется, вы хотите остаться? Я ошибся?

Бакалавр с тяжёлым вздохом покачал головой. Вот сейчас произойдёт чудо, и настоятель скажет: «ну и оставайтесь». И опять начнётся послушание. В юности это происходило бы легче, а сейчас ему почти сорок лет. И Альма...