Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Альбрехт, наконец, разобрался в мировоззрении своего... Кем был Мюнцер для студиозуса? Идейным вождём? Выгодным заказчиком? Ни то ни другое. Этот человек привлекал своей мрачной опасной силой. Он казался живым воплощением той самой идеи свободы, которая когда-то вырвала сына пекаря из семейного уклада честных Фромбергеров.

Верования «Нового Гедеона» не предполагали никакой церкви — ни плохой, ни хорошей. Не предполагали они и Христа. Этот пункт душа Альбрехта упорно не принимала. Студиозус мог сколько угодно смеяться над «жирными сковородками адовыми», но в минуты опасности его губы сами шептали: «Христе, помилуй». Мюнцер же призывал искать Бога в красоте природы и в человеческом разуме. Альбрехт считал подобное язычеством. А к самому язычеству относился как к устаревшей дикости.

Своими размышлениями он поделился с Альмой.

   — Не нравится мне ваш Мюнцер. Слишком похож на сову, — хрипло проговорила она, штрихуя углём на листе лодыжку очередного «Восставшего крестьянина».

   — При чём тут внешний вид! Ты не поняла меня, — Альбрехт даже опечалился. Неужели она такая же, как «кумушки» и «овечки»? Альма рассердилась:

   — Если не умеешь читать на лицах людей — зачем вообще заводить разговор о характерах?

   — Я и говорю: ты не поняла. Меня ведь интересует его мировоззрение, а вовсе не характер.

   — Фромбергер! — сказала она с интонацией Людвига. — Как-то ты ловко делишь человека. Тут у тебя характер, тут — мировоззрение. Не бывает. Человек един. У Мюнцера душа во мраке.

   — Странно слышать такое от девушки, которая... — он запнулся.

   — Которая не спит ночами и рисует виселицы, — хмуро закончила Альма. — Вовсе не странно, если подумать хорошенько. Ладно, Фромбергер, если про мюнцеровское ми-ро-воз-зре-ни-е, как ты говоришь, то оно мне тоже не нравится. Людям нельзя без церкви.

   — Я не понимаю, — пожал плечами Альбрехт, — ты внезапно прониклась нежными чувствами к попам? Ты человек или флюгер? Определись уж, племянница капеллана!

Она низко опустила голову, пряча вмиг покрасневшие глаза:

   — Я, кажется, ни слова не сказала о попах. Если бы некоторых из них казнили — я бы только обрадовалась. Но церковь — совсем другое дело. Людей нельзя распускать.

Отложив рисунок, она резко встала и выглянула в окно:

   — Ха! Лёгок на помине. Выйдем, Фромбергер, не хочу его видеть.

Из комнаты, где они находились, выйти можно было только в небольшой чуланчик без окон. Там хранились мешки с углём. Девушка скользнула в полумрак, студиозус последовал за ней.

Мюнцер вошёл не один, а с Людвигом. Их голоса слышались из прихожей, затем переместились в комнату.

Сидеть на мешках оказалось не очень-то удобно, но Альбрехт не замечал этого. Снова, как когда-то в замке курфюрста, он смотрел на Альму в сумерках, делающих её красоту неотразимой. Руки его сами оказались на талии девушки, он почувствовал головокружение. Оттолкнёт или нет? Она сидела неподвижно, будто статуя, и вслушивалась в разговор Мюнцера с Людвигом, происходивший за дверью. Похоже, он занимал её сильнее, чем объятья студиозуса.

   — Телеги... да, — говорил Мюнцер. Его голос звучал непривычно без фанатичного надрыва и подвывания, которым он в последнее время сопровождал свои речи. — Только смотря чем палить будут.

   — Тут важен образ, — услужливо прошелестел Людвиг, — гуситов они, помнится, не подвели.

   — Меня сравнивают с Яном Гусом. Это почётно, да-да.

   — Вот ваш «Восставший крестьянин», — Людвиг продолжал говорить тихо и с крайним почтением, — мы старались, как могли.

   — Кто рисовал? Ты или девочка? — спросил «Новый Гедеон». Альма напряглась, но Людвиг ответил совсем нечленораздельно.

Зашуршала бумага. Теперь Мюнцер тоже стал говорить тише:

   — Они собирают против меня какие-то силы. Я ничего не понимаю в этом. Но Бог будет с нами! Должен быть...

Уже и студиозус, увлёкшись подслушиванием, забыл обнимать девушку.

   — ...придётся, конечно, строить вагенбург — голос Мюнцера зазвучал удаляясь, — ты в этом разбираешься, ты ведь...

Хлопнула входная дверь. Они ушли.

   — Интересно, что это за вагенбург, и почему в нём разбирается Людвиг? — прошептал Альбрехт. Вместо ответа он вдруг почувствовал на своих губах дыхание Альмы, и все размышления мгновенно утонули в потоке страсти.

   — Тут есть кто живой?

Ах, как не вовремя послышался голос вернувшегося Вольдемара! Альма опрометью выскочила из чулана, на бегу схватив листок бумаги и кусок угля. Секунда — и девушка уже сидела за столом, сосредоточенно рисуя. Альбрехт посмотрел на неё через дверь чулана. Она ответила спокойным взглядом, с лёгким оттенком разыгранного удивления: мол, зачем ты туда забрался?

Студиозус посидел немного в печатне, послушал опасливые рассуждения Вольдемара. Печатника сильно испугало происходящее в городе.

   — Не сегодня — завтра князья придут в себя и пожгут всех. А кого не пожгут — тех вздёрнут, — бормотал он, протирая очки дрожащими руками.

   — Кого не надо, не пожгут и не вздёрнут, — уверенно сказала Альма, продолжая рисовать углём. Альбрехт скосил глаза и разглядел на бумаге чьё-то лицо, страшно знакомое, только он не мог вспомнить имя...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Наступила весна 1525 года. Никогда ещё жизнь не представала перед Альбрехтом такой красочной. Он будто слышал каждую птицу в весенних лесах, чувствовал каждый солнечный лучик, касающийся тонких мюльхаузенских башен. Он обожал этот город. Город плебейской свободы, принёсший ему настоящую любовь.

Он писал Альме стихи, дарил подарки, тратя на них весь свой небольшой заработок в печатне. Его не смущала строгость возлюбленной. Собственно, ничего не изменилось между ними. Они по-прежнему работали вместе, но жизнь Фромбергера наполнилась новым особенным смыслом.

Жители Мюльхаузена навряд ли разделяли настроение влюблённого студиозуса. Город окутал страх. Князья, столько времени спускавшие крестьянам с рук восстания и грабежи, наконец оправились от растерянности и собрали войска. Среди командиров был и знакомый студиозусам курфюрст. Он занял бунтующий Айзенах и несколько деревень неподалёку.

В Мюльхаузене появились беженцы из этих деревень. Они рассказывали ужасные вещи. Айзенахскому печатнику отрубили четыре пальца на руке. Одного из крестьянских вожаков повесили, а ещё одного сожгли в доме вместе с семьёй.

Мюнцер денно и нощно поднимал боевой дух горожан проповедями. В своём кровавом облачении он выходил на площади перед опустевшими разгромленными соборами. За ним выносили знамя с радугой — символом «Вечного Божественного союза», как он сам её называл. «Новый Гедеон» восклицал, вкладывая в голос все свои надежды:

   — Будьте тверды и мужественны! Бог за нас, Он не даст погибнуть правым! Он отклонит от вас клинки и выстрелы. Один такой, как вы, погонит тысячи!

После его речей к горожанам возвращалось присутствие духа, но ненадолго. Все понимали: «Вечный совет» незаконен и не имеет права на существование. Вечерами обыватели собирались кружками на улицах и обсуждали, как поступить: бежать, пока не пришли войска, или сидеть в домах — авось не тронут. Некоторые запасались оружием, иные — наоборот, избавлялись от него и от награбленных церковных ценностей.

Наступил май. Однажды утром Людвиг разбудил товарища словами:

   — Вставай. Кажется, наша судьба начала решаться. К Мюльхаузену движутся князья.

Альбрехт протёр глаза.

   — Ничего себе новость! Похоже, пора переселяться в другое место.

   — Разумеется, так и надо сделать, если ты трус, — жёстко сказал Людвиг, глядя в глаза товарищу, — только тогда поторопись. Город скоро будет окружён, и нам вместе с Мюнцером придётся сражаться за свободу.

Людвиг ошибся. «Новый Гедеон» не собирался ждать князей в Мюльхаузене. Он послал гонцов во все восставшие области, призывая крестьян и плебеев собраться на горе Шлахтберг близ Франкенхаузена, бывшего другим центром повстанцев.

47
{"b":"558338","o":1}