Иниго пошевелил кончиком посоха чертополоховый стебель и заметил:

   — Какие бы ни были законы — упорство поможет добиться цели. Разве не так?

Ловко повалив ударом посоха засохшее растение, он продолжал:

   — Я прошёл долгие часы тренировок, прежде чем научился достойно сражаться. Здесь я собираюсь поступить так же, благо времени у меня — целая жизнь, сколько бы её ни осталось.

Он размахивал посохом, ища новую жертву среди бурьяна. Старуха пресекла это, решительно взяв его руку, и, притянув к себе, тихо сказала:

   — Ошибки в военном деле могли стоить тебе жизни. Здесь речь пойдёт о жизни твоей души.

Иниго растерялся. Собеседница оказалась непроста.

   — Можешь ли ты посоветовать мне что-нибудь? — спросил он, помолчав. Она отпустила его и задумалась.

   — Желаю только одного: пусть наш Господь Иисус Христос сам явится тебе!

«Всё-таки сумасшедшая», — разочарованно подумал он и услышал:

   — Может быть, тебе повезло, что Фердинанд умер и ты не остался при дворе. Прощай. С Богом.

Она быстро удалялась по тропе. Высокая и прямая, как палка.

Иниго вернулся в странноприимный дом, где занимал крошечную каморку, и начал расспрашивать о ней. Монахи-доминиканцы, переглянувшись, закивали:

   — Это Бенита, служанка Божия. Её знают по всей Испании. Говорят, даже не раз приглашали ко двору.

«Надо прислушаться к её словам, — подумал Лойола, — только как же это Иисус может явиться мне?»

Теперь он уже не решался производить свои духовные опыты в посёлке. Неподалёку от Манресы находилось безлюдное скалистое место. Иниго разыскал там ровную каменную площадку, за которой находилась узкая пещера, почти щель. Вход в неё зарос терновником, подъём казался трудным даже для человека со здоровыми ногами.

Лойола сказал монахам в приюте, что идёт в церковь Святого Павла за несколько миль от Манресы, а сам двинулся к пещере. Еды с собой не взял вовсе, намереваясь подвергнуть себя строгому посту.

«Хватит уже вокруг да около! — сердито бормотал он, — Святые тоже были людьми и достучались... куда нужно! Будем стучаться».

Список грехов в сумке продолжал смущать его. Сомнительно, чтобы отшельник Жан из Монсеррата смог отпустить такое количество сразу. А для стяжания славы духовного рыцаря нужна безупречность. Интересно, этого достигнуть легче, чем богатства, или нет?

Он задумался и плюнул с отвращением:

   — Тьфу! Что за суетная приземлённая душа? С такой не добьёшься толку... нужно воспитывать.

Наполнил тыкву-флягу водой из ручья и, кряхтя и морщась, начал взбираться по скалам.

   — Они будут говорить мне, будто это невозможно! Сколько святых делали то же самое! Да что святые? Сам Христос удалялся на сорок дней в пустыню, хоть Ему-то уж точно не требовалось освобождать Свою душу. А они мне будут говорить!

На самом деле никто и не пытался говорить с Иниго. Вокруг стояла тишина. Даже птицы редко появлялись среди скал. Только по ночам в пещеру приползала змея, вселяя страх в новоиспечённого отшельника. Она производила шорох и длинное свистящее шипение, а уползала всегда до рассвета. Из-за этого было совершенно невозможно установить, ядовита она или нет. По правде сказать, Лойола не слишком разбирался в змеях, но почему-то думал, что сможет определить степень ядовитости по внешнему виду животного.

Между тем греховная суть, для борьбы с которой он забился в глушь, не отпускала. Напрасными оказались многочасовые молитвы и стояния на коленях. Вместо возвышенности дум они приносили одно раздражение, усугубляемое голодными спазмами желудка. Так прошла неделя, и отшельник, озлобленный, как сто дьяволов, вынужден был спуститься в Манресу. Не мог же он пропустить воскресную мессу и пополнить этим свой и без того длинный список!

Придя к исповеднику манресской церкви, он предупредил его об обилии грехов. Священник повертел в руках листок, почесал мизинцем тонзуру.

   — Приходи после мессы! А то у меня сегодня вся деревня да ещё толпа пилигримов.

Иниго не уходил, раздумывая.

   — Вообще-то я уже исповедовался в этих грехах монсерратскому отшельнику, — нерешительно сказал он.

   — Так в чём же дело? — удивился служитель церкви.

   — Есть ощущение, что этого недостаточно.

   — Хм... — удивился священник, — интересно. Но всё равно, после мессы.

Месса вызвала у Лойолы раздражение, несмотря на совершенно великолепный хор мальчиков. Он еле дождался конца.

После службы исповедник сам разыскал его. Развернул шуршащий список грехов, начал читать, приговаривая:

   — Много натворил. Наверное, по молодости, как иначе? Ты писцом служил? — видимо, каллиграфический почерк весьма впечатлил его.

Иниго смотрел в пол, не отвечая. Священник закончил просматривать листок и с любопытством спросил:

   — Это всё?

Иниго молча кивнул.

   — Как-то не верится. А воровать не приходилось?

Лойола скрипнул зубами от гнева, но ответил смиренно:

   — Не приходилось. Почему вы спрашиваете?

   — Глаза у тебя всё время бегают.

Услышав такое нелепое обвинение, Иниго расхохотался до слёз, чем явно испугал духовника. С трудом сдержавшись, объяснил:

   — Это просто от голода. Я не ел неделю.

   — А ты от голода-то, случайно, ничего не украл?

Сдержав очередной неуместный взрыв смеха, Лойола принялся объяснять: он голодал добровольно и намеренно, для умерщвления плоти.

Священник почему-то совсем не обрадовался:

   — На такие подвиги не следует идти самостоятельно, без благословения. Сегодня непременно поешь. В качестве епитимьи прочитаешь десять раз Литанию ко всем святым и десять раз Розарий. Весь целиком, со всеми тайнами.

Иниго так и поступил, но настроение не улучшилось. Может, он вообще не создан для духовного пути? Может, следует вернуться к герцогу Накеры, с благодарностью принять должность поручика и забыть о великой славе?

Стремительно, как когда-то в памплонскую цитадель, он бросился в свою пещеру, заросшую терновником, и надолго скрылся там.

На этот раз он собрался лишить себя не только еды, но и сна, а также захватил с собой цепи, взятые у кузнеца.

На пятые сутки неодолимое желание поспать сменилось лихорадочным возбуждением. В эту ночь змея задержалась в пещере до первых лучей солнца. Она дремала, свернувшись кольцами. Иниго, держа посох наготове, нагнулся, чтобы рассмотреть её, и в ужасе отпрянул. Пятнистая шкура состояла из живых глаз, с холодным любопытством взиравших на отшельника. Он замахнулся посохом, но рука онемела. Узкое тело змеи вдруг расширилось до небольшого ковра нежнейшего цвета зари. Глаза плавали в розоватой туманности, то гневно наливаясь кровью, то весело подмигивая.

«Получилось!» — он боялся спугнуть. Похоже, ему удалось прорваться в области, недостижимые прежде.

Нежное марево колыхнулось. Стая глаз вылетела за пределы пещеры и истаяла в лучах восходящего солнца. Потом свет дня сгустился в прозрачную фигуру. Длинные одежды её ниспадали, как поток воды со скал. Он узнал Пресвятую Деву, только явилась Она не в виде образа с какой-то иконы, а как нечеловеческая, но вполне живая сущность. И таким смешным и никчёмным показался он сам себе, рядом с прекрасным видением. Такой глупостью и гордыней повеяло от аккуратного списка грехов... Ему захотелось немедленно броситься вниз с площадки, но разум вовремя подсказал: высота может оказаться недостаточной для самоубийства. Тогда он сказал себе: «Ты хочешь умереть от лени и нежелания стать сильнее. Мнишь себя духовным рыцарем, а выезжаешь на ристалище, как неопытный юнец, который помахал шпагой с друзьями и думает, что научился ратному делу».

Удивительная ясность пришла к нему. Ведь так просто! Для духовных борений нужно упражнять душу. Даже голова перестала болеть и кружиться от этой мысли. Он вытащил из сумки бумагу, на которой писал грехи. Хотел швырнуть её с обрыва, но, передумав в последний момент, начал шарить в сумке. Письменные принадлежности оказались на месте и в полном порядке — чернильница не протекла и очиненные перья аккуратно завёрнуты в тряпочку.