— Разве вы не хотите попасть за решётку ради любви к Богу? Во всей Саламанке не сыскать цепей, которые я не желал бы из любви к Нему.

   — Всё равно это ужасно! — не согласилась сеньора и заплатила тюремщику, чтобы он снял цепи, — ведь всё равно тюрьма заперта.

В эту ночь узники расположились со всеми удобствами — наелись гостинцев и легли на чистые одеяла.

Ближе к утру их разбудили шум и крики. По чердачной лестнице загремели быстрые шаги, и возникла фигура, еле различимая в темноте.

   — Есть тут кто? — вопрос прозвучал отрывисто, спрашивающий слегка задыхался.

   — Мы, — ответил Каликсто, — что там за шум адский?

   — Побег, — объяснил неизвестный, — охрану всю убрали. Бегите смело!

   — Спасибо, — поблагодарил Лойола, — мы подождём суда.

   — Как знаете! — И фигура исчезла.

   — Может, стоит всё же уйти, пока можно? — осторожно спросил наставника Каликсто, тихонько собирая остатки еды в узелок. Он боялся признаться, но тюрьма утомила его до крайности. Иниго хмыкнул:

   — Я не вижу здесь никакого «можно». Разве нас кто-то отпускал?

Каликсто снова сел на одеяло, радуясь темноте. От стыда у него всегда краснели уши.

Поутру пришедшие разбираться с происшедшим альгвасилы обнаружили пустую тюрьму и двоих арестантов, сидящих на чердаке при открытых дверях.

   — Вы слышали ночью что-нибудь подозрительное? — спросили у них.

   — Подозрительное? — задумался Лойола. — Пожалуй, нет. Мы слышали только, как разбегались арестанты.

Когда об этом узнали в городе — всю площадь перед тюрьмой заполонил народ. Странников немедленно перевели с чердака в особняк, стоявший напротив. Новые условия оказались просто роскошны, но на свободу выйти по-прежнему запрещалось, и посетителей теперь не пускали. Наконец пришло время суда.

На допрос вызвали одного Лойолу. Каликсто перед этим перевели обратно в тюрьму. Судьями были три доктора теологии и один бакалавр. Этот бакалавр прямо-таки горел желанием уличить в чём-нибудь арестанта.

   — Мы знаем, у вас на свободе остались помощники, не отпирайтесь! — начал он. — Вы должны указать их адреса, это может облегчить вашу участь.

   — Моя участь находится в Божиих руках, я навряд ли могу её облегчить, — спокойно сказал Иниго, — а адресов у моих товарищей нет. Мы все — странствующие студенты. Вряд ли они прячутся. Вы можете поискать их в университете, если захотите.

   — Вы понимаете, что творите? — бакалавр нахмурился и слегка надул щёки для значительности. — Вы не учены, а беседуете о добродетелях и о пороках! А ведь говорить об этом можно лишь двумя способами: или от учёности, или от Святого Духа. Образования у вас пока нет. Значит, вы претендуете на святость?

Лойола молчал, глядя на потолок. Доктора наук начали нетерпеливо покашливать.

   — Нехорошая тема для беседы, — наконец выдал он, — давайте поконкретнее: если мы заблуждаемся в чём-то, скажите нам, если нет — отпустите, мы пойдём завершать образование.

   — Не торопитесь, господин Иниго, — подал голос один из докторов теологии, — у инквизиции имеется много вопросов к вам.

   — Инквизиция целую неделю изучала наш образ жизни в Алькале и не нашла ничего предосудительного! — возмутился Иниго. Судьи сделали ему знак замолчать.

   — Инквизиция получила ваши записки, называемые «Духовными упражнениями», — объяснил бакалавр, — сейчас над ними размышляют теологи. Но, насколько нам известно, в Алькале состоялся акт веры (auto da fe) с публичным сожжением вашего изображения. И мы также определённо знаем: вы берётесь объяснять людям, когда мысль является простительным грехом, а когда — смертным. Вы должны разъяснить нам этот пункт.

Иниго по-настоящему испугался. Почему-то до сих пор ему казалось: дело не пойдёт дальше слов. Но аутодафе, хоть и заочное... Может, обманывают с целью запугать?

   — Я отказываюсь отвечать, — твёрдо сказал он, — всё, что я мог бы ответить, вы найдёте в моих «Духовных упражнениях».

Доктор теологии посмотрел на арестанта крайне неодобрительно.

   — Напрасно, очень напрасно. Уведите его.

Лойолу отправили не в прежний особняк и не в помещение на чердаке. По крутой лестнице его привели в подвал, пахнущий сыростью, и заперли в небольшом помещении без окон.

   — Я говорил тебе: этот искатель истины предаст нас, как только запахнет жареным! Смотри! — Людвиг швырнул на стол какие-то листы. «О мятежном духе» — гласило заглавие. Он полистал. Там говорилось о большой опасности, исходящей от Мюнцера.

   — Нет, ты понимаешь?! — продолжал кипятиться Людвиг. — Он тут, видите ли, открывает глаза князьям! Предостерегает!.. Какая подлость! А ведь они когда-то начинали вместе!

   — Не думаю, будто это как-то особенно повредит Мюнцеру. Курфюрст посетил его проповедь и даже предложил напечатать её... к моему великому изумлению. Что ещё нового может сказать Лютер?

   — Фром-бер-гер! Ты ещё не понял? — теперь Людвиг возбуждённо мерил шагами пространство печатни. — Курфюрст не вдаётся в философские тонкости. Он доверяет этому виттенбергскому предателю! Теперь на нас выпустят войска, помяни моё слово!

   — Странно... Идея свободы, насколько я помню, вовсе не безразлична профессору, — принялся размышлять вслух Альбрехт, перелистывая труд, — но, пожалуй, то, что предлагает Мюнцер... Можно ли это вообще называть свободой, ты как думаешь? Людвиг, ты где?

Товарища не было ни в комнате, где стояли печатные станки, ни в коридоре за дверью. Студиозус даже выглянул в окно — никого. Махнув рукой, он продолжил чтение.

Появился Людвиг так же внезапно.

   — Быстрый ты, аки олень, — заметил Альбрехт, — разве можно исчезать без предупреждения?

   — Да встретил тут одного... с курса...

   — Из Виттенберга? — заинтересовался Фромбергер. — Правильно, откуда же ещё. Ты нигде больше не учился. И кого?

   — Этого... — Людвиг замялся, — ну... Ганса рыжего.

   — Рыжего? — удивился Альбрехт. — Не было у нас такого Ганса.

   — Ты забыл, наверное... ну, давай свои вирши.

   — У нас на курсе не было рыжего Ганса! — упёрся тот. — Зачем ты врёшь?

Людвиг вздохнул виновато:

   — Да не вру я, Фромбергер! Ну забыл я, как его зовут. Вижу — из Витттенберга. Бросился спросить, вдруг про моих скажет...

   — Ну и как?

   — Не знает он их. Но в городе, по его словам, всё спокойно... давай работать.

Альбрехт посмотрел на товарища недоверчиво. Хотя зачем тому врать?

Они принялись за работу. Сегодняшней задачей оказалось «разъяснение» так называемой Гейльброннской программы, вынашиваемой в бюргерских кругах. Она представляла собой проект многочисленных реформ. Все они сводились к разработке общеимперского законодательства. Предлагалось чеканить единую монету, утвердить единую систему мер и весов, отменить пошлины внутри Германии. Одним из пунктов стояла конфискация церковных земель.

   — Какие нам нужны вирши сегодня? — спросил Альбрехт, берясь за перо. — Любим мы эту бумагу или нет?

Людвиг задумался.

   — Сочини какие-нибудь осторожно-ироничные вирши, — наконец сказал он, — такие вещи ругать опасно.

   — А зачем это вообще ругать? Я не понимаю. — Фромбергер перечитал ещё раз. — Тут же всё правильно написано. Даже про церковные земли.

   — Затем, что крестьянам с этих правильностей ни жарко, ни холодно. Ты видишь здесь хоть слово про чинши? А про «посмертный» побор? У меня вот дед умер, так отец отдал хозяину треть наследства, да ещё и заплатил за «допуск к наследованию».

   — Хорошо-хорошо, не пыхти, сейчас напишу в мягкоуничижительном тоне, — согласился Альбрехт. — Ты прав, я всегда забываю про крестьян. А ведь у моей матери тоже родственники в деревне!

   — Вот именно, — пробурчал Людвиг. Задумался и прибавил: — Всё-таки сделай два разных стиха: в одном будем обсмеивать, в другом похвалим. Нам самим гроши получить нужно. Я пока не очень понимаю, в каком случае больше заплатят.