Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

   — Забирайте, — он мрачно указал на исписанные листы.

   — Может, вам принести что-нибудь с кухни, господин профессор, — заботливо спросил Людвиг, — кажется, вы нездоровы?

   — Спасибо, я вполне здоров. Просто у меня не всегда получается найти смысл в собственной деятельности. В остальном же всё превосходно.

С каждым днём Лютер становился мрачнее. Иногда во время разговора губы его начинали шевелиться, то ли жуя, то ли шепча что-то.

Выходя с новым заданием, они нередко встречали Альму с подносом. Как-то раз Людвиг поинтересовался у неё:

   — Ты не знаешь, с кем-то это он всё время шепчется, как ни зайдёшь?

Альбрехту девушка бы точно надерзила, товарищ же его почему-то пользовался большим уважением.

   — С кем шепчется? — переспросила она, щуря красноватые глаза. — С дьяволом, конечно. Вы не знали?

   — Да ты что... Альма, — повысить на неё голос Альбрехт не мог, но его сильно задели её тон и попытка судить о профессоре. Несмотря на страстную влюблённость, он отказывал ей, как существу женского пола, в понимании вещей абстрактных и научных.

   — Да-да, именно с дьяволом, — Альма опустила длинные ресницы. Они были бесподобно-чёрного цвета, старательно покрашенные сажей. Но Альбрехту чудилась проступающая из-под краски неестественная белизна. — Он общается с ним постоянно. Ваш профессор вовсе не святой.

   — Мы тут все не святые, — прервал её Людвиг, — но уж больно серьёзно ты его обвиняешь. У тебя есть на то основания?

   — Какие там основания! — нервно хихикнул Альбрехт. Ему не нравился этот разговор.

   — Вы посмотрите, он всё время ставит ноги на эту кость под столом, — понизив голос, сказала Альма, — прямо жить без неё не может.

Студенты засмеялись.

   — О да, это крайне серьёзные обвинения!

   — Это вообще не обвинения, — холодно сказала Альма, — просто маленький штрих. А есть штрих побольше. Обратите внимание: на стене напротив его стола — большое чернильное пятно. Спросите его об этом пятне, и вы увидите, что будет.

Сидя в своей каморке, они обсуждали услышанное. Фромбергер отговаривал товарища от проведения расспросов.

   — А я спрошу! — Людвиг с ожесточением почесал прыщавый лоб. — Мне интересно.

Придя к профессору, приятели, не сговариваясь, уставились на стену. Чернильное пятно напоминало диковинного осьминога. Людвиг, словно впервые увидев его, воскликнул:

   — Какое странное пятно! Как, интересно, оно получилось?

Лютер, сердито засопев, встал из-за стола и начал ходить взад-вперёд.

   — Хотите пива, господа? — вдруг предложил он.

Сам налил им в кружки, хотя радушием никогда не отличался. Потом с неестественной живостью начал возмущаться крестьянами, которые, прикрываясь его учением, начали грабить и жечь своих господ.

   — А какое у вас учение, господин профессор? — со всей учтивостью спросил Людвиг.

   — Да-да, будьте добры, скажите, если сие вообще выразимо, — поддержал Альбрехт, вспомнив свою неудачу, когда он не смог рассказать собутыльникам: чему, собственно, учит его профессор.

   — Собственно, учения как такового я, пожалуй, не создал, — Лютер заглянул в свою кружку, но пить не стал, — просто у меня постепенно выкристаллизовалось острое чувство ненужности всей церковной структуры. Зачем вся эта иерархия, почему мы не можем получать благодать непосредственно от самого Христа?

   — Как же тогда попы будут кормиться? — с услужливой ехидностью вопросил Людвиг.

«Нехорошо говорить такое священнику», — подумал Альбрехт, но профессор, будто не замечая, продолжал:

   — Я верю в спасение sola fide (одной верой). Мы все падшие существа, и никакие добрые дела, разумеется, не спасут нас. Любая наша попытка оправдаться лишь демонстрирует нашу падшесть. В нас вообще нет ничего хорошего, кроме веры.

   — Веры, простите, во что? — Людвиг смотрел собеседнику прямо в глаза. «Как неприлично!» — подумал Фромбергер.

   — Во что? — повторил Лютер. — Хороший вопрос! В то, что мы воистину падшие создания. Настолько падшие, что вообще не могли бы существовать, не будь Искупителя, который спасает нас. И чем больше мы грешим — тем больше осознаем эту истину. Я мог бы даже сказать здесь: «Ресса fortiter» — «Греши сильно», дабы обнаружить великий нравственный закон внутри себя.

   — Как интересно! — восхитился Людвиг. — Но при таком могучем нравственном законе мы можем очищать свою совесть после любых прегрешений и не бояться больше никаких пятен. Даже таких жирных, как это. Мы правильно поняли вас, профессор?

   — Неправильно. — Лютер со стуком поставил кружку. Его лицо побелело от гнева. — Обнаружив нравственный закон, человек становится недоступен для греха. Боюсь, вы оба далеки от этого обнаружения! Идите-ка к себе. И научитесь думать, а не повторять сплетни!

Они выскочили из комнаты как ошпаренные, и дверь оглушительно хлопнула за их спинами.

   — Что я вам говорила? — прошелестела Альма, оказавшаяся тут как тут. Свои снежные волосы она заколола в высокую царственную причёску, бледные щёки ярко нарумянила, почти полностью утратив сходство с живым человеком. Она поманила студентов за собой и, отойдя подальше от лютеровской комнаты, зашептала:

   — Он каждую ночь кричит. Прогоняет нечистого. Я ночую здесь через стенку, такого наслышалась!

   — А пятно-то откуда? — не понял Альбрехт.

   — Я говорю — дьявол. Это в ноябре случилось, никого из вас ещё здесь не было. Тогда ветер сильный поднялся, изо всех щелей дуло. Я скучала очень. Осенью я всегда скучаю. И ночью я ходила у этой стены — ладно, вру: я ходила у него под дверью. Слышу: он кричит: «Изыди!» Мне интересно стало, я в дверь поскреблась и убежала за угол. Думала — он выскочит. Но из-за двери опять: «Изыди!» А потом такие страшные вопли начались, и вдруг — грохот! И после — тишина. Я скорее в свою комнату, до утра не выходила. А утром принесла ему еду — а там на стене пятно. Я даже нарисовала его по памяти.

Людвиг, чуть слышно насвистывающий через дыру от выбитого зуба, вдруг резко остановился:

   — Нарисовала? Зачем?

   — Что значит «зачем»? Люблю рисовать.

   — А ну покажи!

   — Я не вожу к себе мужчин! — вспыхнула Альма.

   — И очень правильно. — Людвиг погладил её белые волосы, вызвав тихую ярость Альбрехта. — Не води. Мне нужно только посмотреть, как ты рисуешь. Может пригодится в одном... в общем, показывай!

Она помялась.

   — Ладно, заходите. Тут стоять с вами ещё неприличней.

Рисовала она замечательно. Черной тушью на обрывках бумаги, которые таскала у Лютера. Только сюжеты были странны для молодой девушки — бесконечные суды, пытки и казни.

   — М-да, — сказал Людвиг. Альбрехт ошарашенно молчал.

Альма закашлялась и хрипло поинтересовалась:

   — Не нравится? Не надо лезть, куда не приглашают. Я не на заказ работаю.

   — Нравится, Альма, — Людвиг обнажил щербатые зубы, — ты и представить себе не можешь, насколько нравится. А можешь нарисовать монаха? А папу римского?

   — Так монаха или папу?

   — Давай папу.

Закусив губу, она развела тушь и лёгким росчерком пера бросила на бумагу очертания тиары и толстой фигуры в длинном одеянии.

   — Ух ты! — восхищённо выдохнул Альбрехт. — А зачем тебе папа, Людвиг?

   — Он и тебе пригодится. Фромбергер! Не развешивай уши и другие части тела. У тебя ведь аккуратный почерк, так? А работать за еду ещё не надоело? С сегодняшнего дня открываем ремесленный цех по изготовлению летучих листков. И деньги заработаем, и пользу людям принесём.

   — А о чём листки? — с сомнением спросила Альма. — Имейте в виду, я за деньги не продамся.

   — Конечно, дорогая. Ты продаёшься только за идеи, — цинично заметил Людвиг, — ну, ещё, наверное, за чьи-нибудь красивые глаза. Шучу. Листки у нас будут самые прогрессивные. Против попов и монахов. Ну? Почему я не вижу восторгов? Gaudeamus igitur!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

29
{"b":"558338","o":1}