Сомнения разрывали сердце. Несколько раз он дёргал ни в чём не повинную мулицу, то направляя её к постоялому двору, то возвращая на столбовую дорогу.

Наконец Иниго понял: какое бы решение он ни принял — всё равно будет раскаиваться. Рассудок и сердце тянули его в противоположные стороны. Не зная, чему довериться, он решил отдать свою судьбу в руки Господа. В качестве орудия Господня он выбрал всё ту же мулицу. Бросил поводья и стал ждать — куда пойдёт животное.

Налево, куда ускакал мавр, трава была много зеленее, чем у дороги на Сарагосу. Мулица потянула шею в сторону зелени, сделала пару шагов.

«А может, и одолею сарацина, — подумал Лойола, ощупывая шпагу, — может, и не помешают ноги...»

В это время животное закрутилось, словно намереваясь укусить себя за хвост. Потом чихнуло и резво затопало по сарагосской дороге.

— Вот вам и свобода воли, — бормотал Иниго, трясясь в седле. — К каким только грехам не приведёт! Эй! — он подёргал мулицу за ухо. — Может, ты теперь всегда будешь принимать за меня решения? Только ведь дьявол легко может влезть и в твою серую шкуру? Распознавать всё надо, ох, распознавать! Правильно говорила Магдалена.

Никто уже не помнил, когда именно пирожник Шнайдер поселился в Виттенберге. Может, в пятнадцатом году или шестнадцатом. Не позднее девятнадцатого, это уж точно. К 1522 году он уже твёрдо стоял на ногах. Завёл дружбу с мельником, нанял кучу помощников и постепенно стал вытеснять конкурентов, среди которых оказался и папаша Фромбергер.

Можно было сколько угодно ненавидеть Шнайдера, насылая на его голову различные напасти, но пирожки у него получались отменные. Причём пек он разнообразно — на любой вкус. С капустой, яйцами и гусиной печёнкой. Сладкие корзиночки, а также всевозможные виды хлеба. К этому негодяю переметнулись все постоянные покупатели Фромбергера, и семейное дело у последнего начало безнадёжно чахнуть. Им пришлось урезать расходы. Одним из первых пострадал Альбрехт, вернее, его обучение.

Напрасно добросердечная мамаша плакала и пыталась продать свои брошки. Папаша Фромбергер накричал на неё. Совсем избаловала сына. Хватит этому шалопаю учиться. Пусть идёт работником к родственникам в село!

Рука у доброго католика Якоба Фромбергера была страх, как тяжела. Поэтому Альбрехт сделал вид, будто согласен с отцовской волей, и даже вправду немного поработал в деревне. Потом попросил родственников часть платы отдать его родителям, а сам, забрав остальное, стал вагантом, попросту говоря, бродягой.

Он говорил себе: необходимо продолжить образование, а для этого придётся постранствовать, слушая лекции в разных университетах. Но скитания длились уже несколько месяцев, а образование продолжалось пока только беседами в тавернах с такими же недоучками, как он сам. Частенько, встречая недавних интересных собеседников на улице, Альбрехт дрался с ними из-за милостыни.

Во всех городах главной темой студенческих бесед оставалась продажность прогнившей Римской церкви. За пенным пивом и кислым вином студиозусы и бродячие профессора перемывали косточки монахам и епископам, обвиняя их в разврате, стяжательстве и необразованности. К Лютеру, напротив, относились с большим уважением. Альбрехт даже заработал изрядное количество пива рассказами о его лекциях.

Однажды, в какой-то из саксонских таверн, Фромбергер в очередной раз начал вспоминать.

Он нашёл для таких выступлений определённую манеру — неспешную, проникнутую вагантской самоиронией и несколько отстранённым, как бы «научным» восхищением перед личностью любимого профессора. Та как нельзя лучше гармонировала с внешностью студиозуса — крупной фигурой, большими руками и ногами, широким лицом с голубыми глазами.

Окружающие внимали с большим интересом и видели за медлительностью или даже неуклюжестью истинное величие.

Он рассказывал о сожжении папской буллы, и уже чувствовал вкус грядущего пива на пересохшей гортани. Денег-то опять не было. А послушав, как — не кто-нибудь, а он сам! — запалил для буллы костёр из Аристотеля, купленного за материны брошки, сотрапезники, как правило, немедленно раскошеливались.

   — И вот я, значит, рву этого несчастного грека, — с пафосом, но не забывая про ироническую полуусмешку, вещал студиозус. — Все смотрят разинув рты и отверзнув очи. А душа моя уже скатилась в бездну ужаса, ибо инквизицию никто не отменял. Вдобавок я понимаю, что когда попаду в ад за грехи ужасные, то прямо на пороге меня встретит разгневанный Аристотель с дополнительной порцией масла для моей ужасной сковородки.

Обычно на этом месте кто-нибудь не выдерживал и придвигал Альбрехту свою кружку. Сейчас все молчали, внимательно слушая. Какой-то худой мужичок с редкими слипшимися волосами и блестящими глазами нетерпеливо ёрзал по скамье. Дождавшись паузы в речи Фромбергера, он спросил:

   — А какая идея у Лютера?

   — В смысле? — растерялся студиозус.

   — Ну, ты говоришь, он ругает Римскую церковь. А что предлагает взамен?

   — Он ведь не саму церковь ругает, — Альбрехт старался держаться уверенно, хоть и не знал ответа на вопрос, — а попов с монахами.

   — Для ругани профессором быть не нужно, — строго возразил собеседник, — ругать и я могу. Только папа мне буллу не пришлёт. Потому как никому моя ругань не интересна. А за ним вон ещё и охотятся. Правильно я говорю? — спросил он остальных сотрапезников.

Те согласно закивали.

   — Ну так чему ж учит твой Лютер? — снова пристал он к Фромбергеру.

   — Думаю... он выражает свою идею в переводе Библии на немецкий язык, — нашёлся тот.

   — Библию, это хорошо, — сказал тощий мужик, потеряв интерес к беседе, — но всё же неплохо знать точно идеи своего профессора, раз уж ты у него учишься.

В этот вечер бесплатного пива Альбрехту не досталось. Не нашлось и приличного ночлега. Студиозус забился в дырявый сарай, зарылся в слежавшуюся прошлогоднюю солому и долго не мог заснуть. Вспоминал лютеровские лекции, мучительно пытаясь найти в них идею, о которой говорил мужик в таверне. Вертелся, поминутно вытаскивая колющие соломинки из-под одежды, но так ничего и не вспомнил.

Самое неприятное, что дрянной мужичонка лишил его былой уверенности. После того неудачного вечера он уже не решался публично вещать, зарабатывая себе пиво. Да и вообще приуныл от собственной необразованности. Вот если бы теперь поучиться у Лютера! Он бы уже не просто восхищался профессором, а задавал правильные вопросы. Да только где теперь его найдёшь?

Между тем пришла зима. Выяснилось, что продолжать образование в холод, не имея крыши над головой, совсем неуютно. Альбрехт даже начал подумывать, не вернуться ли к родителям, но гордость мешала. А главное — за несколько месяцев скитаний студиозус ушёл слишком далеко от родного Виттенберга. Для возвращения потребовалось бы несколько дней конного пути, а лошади у ваганта, разумеется, не было.

Постепенно стало совсем холодно. Пришлось искать постоянный ночлег. Студиозус нашёл его в тюрингском городе Айзенахе и отдал за это удовольствие последние гроши, отложенные на чёрный день. В его распоряжении оказалась даже не комната, а угол с грязным соломенным тюфяком. Ещё три таких же предмета обстановки размещались по остальным углам. Около одного тюфяка стоял полуоткрытый мешок, из которого торчал потёртый носок сапога.

На других сидели, перебрасываясь фразами, двое мужчин средних лет. Альбрехт понимал все слова, но смысл их куда-то ускользал.

   — Канава, — говорил один, — милое дело.

   — А если всё же приползёт? — возражал другой.

   — Переведём, что трусишь?

Впрочем, когда они поняли, что Альбрехт вселился сюда надолго, — разговор их стал вполне обычным. Они даже оказались приятными людьми. Предложили ему подработать носильщиком. Труд, привычный для ваганта, а для крупного и крепкого пекарского сына — и не особенно обременительный.