Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

   — Говорил же я, эти французы — коновалы!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Альбрехт и Людвиг сидели на профессорской скамье в одной из аудиторий университета. Сегодня пришла их очередь наводить порядок. Близился вечер, все давно разошлись. Университет погрузился в многозначительную гулкую тишину, настраивающую на возвышенный лад и способствующую возникновению мистических баек.

Студиозусы не торопились домой, хотя работу свою давно закончили. Собственно, потрудиться пришлось немного. Они честно запинали в угол солому. Несмотря на вялый запрет ректора, её снова кто-то притащил. Оно и понятно. Без соломы лекции воспринимались куда как хуже. Скамей на всех не хватало, а сидеть на холодном каменном полу кому понравится? Последнего здоровья лишиться можно, да и мысли с горних высот неодолимо спускаются к презренной пятой точке.

Помимо упорядочивания соломы, друзья вымели особо крупные залежи грязи и выровняли криво стоящие скамьи.

   — Всё же он великий человек! — нарушил гулкую тишину Альбрехт. — Разве кто до него осмеливался подойти к вере с чётких позиций разума?

Людвиг наморщил прыщавый лоб:

   — Подходить-то подходили. Просто шумиху из этого не делали.

И он яростно шмыгнул носом. Вдобавок к своей неопрятности Людвиг вечно страдал от насморка.

   — Да ты... — Альбрехт не знал, как выразить охватившее его негодование. Из них двоих Лютер выделял именно Людвига, и это было обидно. Не изменило ситуации даже то, что именно Альбрехт разжёг костёр для папской буллы. Поступок казался студиозусу выдающимся. Никто ведь, кроме него, не смог решиться на подобное!

   — Ты что, сомневаешься в dominus nostris? — наконец выдавил он.

   — Да нет, — скучно пожал плечами Людвиг, — зачем мне в нём сомневаться? Профессоришка наш прост и понятен, как полгрошовая монета, И хочет, и боится. Решимости ему Бог не дал, а без этого зачем и огород городить?

Альбрехт опешил:

   — Решимости?! Это ему-то Бог не дал? Да у кого ж тогда она вообще есть?

   — Есть... у некоторых, — уклончиво сказал Людвиг. — Пошли домой. Не жить же нам теперь в alma mater.

Студиозусы покинули здание университета. До рыночной площади им было по пути. Далее Альбрехт шёл в квартал ремесленников, где жили его родители. Людвиг сворачивал в переулок, открывал дощатую, местами заплесневевшую дверь и оказывался дома, в тёмной подвальной каморке, которую он за гроши снимал у какой-то торговки.

Сегодня на площади проповедовал монах-францисканец — тощий, босой и в изрядно потрёпанном балахоне. Он говорил всё то, в чём так давно разочаровался Альбрехт, — о пользе таинств, об истинности Вселенской Церкви... Вокруг него собрались люди — совсем немного, но слушали со вниманием.

Людвиг мрачно сплюнул:

   — Болтун и обманщик! И не стыдно ему вводить в искушение наивных людей?

   — Что ты к нему привязался? Он верит в то, о чём говорит, разве не видно? — вступился за монаха Альбрехт. Ему теперь хотелось оспорить каждое слово товарища.

Людвиг не остался в долгу:

   — О! В нашем кругу появился друг и защитник монахов! Извини, сейчас я немного оскорблю твои чувства.

С этими словами он поднял булыжник и, замахнувшись им, крикнул:

   — Уходи, продавец индульгенций! От твоего гнилого товара у честных торговок молоко киснет!

Монах испуганно отшатнулся, но отвечал с достоинством:

   — У меня нет индульгенций. Я лишь стараюсь нести людям свет Писания.

   — Твоё Писание лишь убивает, но не оживляет, — распаляясь, закричал Людвиг. — Только тот, кто в душевных бурях познал Бога, — истинный Его избранник. Иди в свой монастырь, не мешай людям жить.

   — Я не уйду, покуда не исполню свой долг, — сказал монах с твёрдостью.

В глазах Людвига сверкнуло безумие:

   — Так не уйдёшь?

Монах молча покачал головой. Тогда разъярённый студиозус с силой метнул в него камень и пустился бежать. Всё произошло так неожиданно, что его никто не догадался задержать. Монах упал, держась за голову.

Мгновенно набежала целая толпа, всё возмущённо зашумели, кто-то указал на Альбрехта. Сын честного пекаря, а также доброго католика Якоба Фромбергера и глазом моргнуть не успел, как его схватили, поволокли по каким-то переулкам. Затем швырнули в вонючий подвал, где на полу, при свете чадящего масляного светильника, сидели четверо мужчин в лохмотьях, две такие же оборванные женщины и грязный мальчик лет четырнадцати.

Забившись в угол, он с ужасом оглядывал странную компанию.

   — Чего вылупился? — хрипло поинтересовалась одна из женщин. — Тебя за какие делишки-то казнят?

Альбрехт тонко икнул:

   — М... меня?

   — Тебя, понятное дело. За что меня — я сама знаю. Нас тут всех — за бродяжничество. Чтоб дороги зря не топтали.

   — Разве за бродяжничество... казнят?

   — Ещё как, — подал голос мужик в лохмотьях. — Да это ещё не так страшно. Вот если калёными щипцами мучить начнут...

   — Да кому мы нужны-то, щипцы об нас пачкать, — с трудом, задыхаясь кашлем, проговорила вторая женщина, — вот парня, может, и пощупают. Школяр, поди?

Альбрехт кивнул.

   — Плохи твои дела, — вздохнула женщина и снова закашлялась. — В университете-то вашем, говорят, смута завелась. Точно пощупают тебя, как пить дать.

Тут загремели засовы. Вошли двое стражников и увели наверх всех, кроме Альбрехта. Бедный студиозус сидел на холодном полу и слушал стук собственных зубов, происходивший от смертельного страха. Через некоторое время в плошке догорело масло. Стало совсем темно. Он думал, что не вытерпит пытку одиночеством, темнотой и неизвестностью, но молодой здоровый организм решил по-другому. Альбрехт сам не заметил, как заснул.

Разбудили его пинки. Отвешивали их те же стражники. Не злобно, но чувствительно. Лампа вновь горела.

   — Пожалуйте на суд, — насмешливо сказал один из них.

Студиозус вспомнил о своей несчастной доле и поплёлся за ними вверх по лестнице. Его препроводили в большую комнату, где сидели трое в военной одежде и при мечах. В углу стоял вчерашний францисканец. Он был бледен, голова обмотана тряпкой.

   — Этот? — спросил его самый суровый из троих.

Монах всплеснул руками.

   — Да что вы! Этот благочестивый юноша, наоборот, заступался за меня! Почему его схватили? Верно, по недоразумению! Да и того, кто кинул в меня камень, я прощаю. Бог ведь велел нам прощать.

   — Хорошо, святой отец, мы отпустим этого шалопая, — успокоил монаха суровый незнакомец, — того, другого, вы, конечно, прощайте, но мы будем его ловить, дабы он не сеял смуту в городе.

...Альбрехт сам не помнил, как оказался дома. Почтенная госпожа Фромбергер, увидев его, заплакала:

   — Где ты ночевал, паршивец? Разве затем мы собираем деньги на твою учёбу, чтоб ты шлялся по непотребным девицам? Сейчас я позову отца, и он высечет тебя, как в детстве!

Но «паршивец» почему-то страшно обрадовался этой перспективе:

   — Да, мамочка! Да! — закричал он, чем испугал мать ещё больше.

   — О, Пресвятая Дева, защити нас! — прошептала она, обнимая непутёвого сына.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

   — Сеньор Лойола, — с сомнением, будто извиняясь, сказал бородатый хирург. — Придётся вам взять в зубы вот это, — и он протянул гладко обструганную палку, чуть толще большого пальца.

   — Зачем? — не понял Иниго.

   — Операция очень болезненная. В таких случаях иногда больного лишают сознания ударом по голове, но мы очень надеемся обойтись без этого.

   — Вот и правильно, — одобрил пациент, — но палку глотать я тоже не буду. Я же сказал — вы меня не услышите. Вам мало моего слова?

   — Не подумайте, что мы вам не верим, сеньор, — заговорил второй хирург, стараясь придать своему голосу кротость, — да нам и не помешают ваши крики. Просто вам так будет легче. И ещё: мы вынуждены крепко привязать вас к кровати, дабы вы резкими движениями не навредили своим ногам ещё больше.

8
{"b":"558338","o":1}