Равного по кровопролитности боя не было за последнее время по всему фронту... Точно такие же ватаги сорвиголов Думенко, Буденного и Булаткина бродили и в Сальских степях.

Краснов гневно скомкал запоздавшую и ненужную бумажку в кулаке и, поднявшись, медленно прошелся по коврику. На ореховом столике под настенными часами хрустальный графин с прохладной водой косо отражал оконный просвет. Атаман позвонил колокольчиком и вызвал начальника контрразведки.

Порядок в штабе царил неукоснительный, современную строгость здесь скрашивали и старосветские манеры. Коротко кивнув полковнику Кислову, Краснов взял указку красного дерева и пригласил к настенной карте. Легко, почти не прикасаясь к ней, показал линию передовых позиций на самом верхнем, поворинско-балашовском направлении, спустился к Иловле и Логу... Передовые позиции имели форму подковы, которая охватывала шипами некий протяженный отрезок и как бы сжимала в клещах этот район, от Арчеды до Филоново.

Затем Краснов пригласил полковника сесть, голосом и жестом давая понять, что предстоит, собственно, неофициальная, отчасти даже интимная беседа.

— Скажите, полковник... Вам понятна стратегия генерала Фицхелаурова в отношении Миронова? Почему он здесь делает своего рода уступку и бьет по соседям этого в прошлом заслуженного донского офицера?

Краснов считался неплохим беллетристом, но в данном случае его словесная игра показалась полковнику Кислову слишком искусственной и даже неуместной. Азбука отношения к Миронову хорошо известна каждому офицеру, имеющему касательство к оперативной и разведывательной работе... Секрет в том, что казаки отказывались сражаться против Миронова (безнадежно, мол: все равно побьет!), но такую мотивировку можно только подразумевать. Поэтому полковник Кислов склонил большую, лысоватую голову и сказал усталым голосом:

— Генерал Фицхелауров, по-видимому, предусмотрел прорывы на самых уязвимых участках красных... Это главное. Второе: как только фланговые прорывы углубятся на достаточную глубину, Миронов так или иначе вынужден будет отвести свои войска... Короче говоря, Фицхелауров здесь диктует условия игры, избегая в то же время тяжелых боев с опасным противником! Ну и в-третьих, перерезав железную дорогу по флангам, мы лишаем наиболее боеспособные их части нормальной связи и боепитания как с северо-запада, от Воронежа, так и с юга, от Царицына...

— Прекрасно, — сказал Краснов, кончая на этом вводную часть беседы и переходя к главному. — Остается, полковник, и четвертое соображение, которое нами учитывалось при выработке этого плана. Соображение политического характера... Мы любыми средствами должны ликвидировать эту фигуру в красном стане. Любыми, даже, простите, может быть, и иезуитскими... Он уже наделал столько вреда, что не приходится говорить о нравственности или безнравственности средств в борьбе с ним. Кроме того, Миронов страшен даже и не сам по себе, как незаурядный командир, но как фигура символическая, фигура красного казака. Красных казаков, по моему глубокому убеждению, не должно быть! Это — страшнее десятка Саблиных, Сиверсов, Штейгеров и Киквидзе! Надо средствами дезинформации сеять подозрения... В условиях неразберихи и предательства в их штабах... — Краснов сделал паузу, а затем начал конкретизировать версии возможных подозрений: — Первое. Поскольку в данный момент наши части как бы обходят Миронова, уместно подбросить мысль, что возможен сговор красных казаков с белыми казаками... Пусть эта версии, так сказать, внеклассова, по их же терминологии, но она может показаться кое-кому весьма подходящей... Нарком Троцкий любит находить козлов отпущения за собственные ошибки. Второе: как только Миронов начнет отводить свои части (а иного выхода у него не будет!), легче легкого подумать, что он вообще не хочет далеко заходить в войне с Красновым, как призванным вождем казачества!

Атаман определил внимательным взглядом, что версия эта — с одной стороны, далеко не новая, а с другой, мягко говоря, примитивная — как бы опечалила собеседника, и добавил несколько повышенным тоном:

— Повторяю: в условиях настоящей, отнюдь не придуманной измены в красном штабе, ералаша и волокиты все это может сыграть свою роль. Как бы то ни было, но Миронова следует вывести из игры. И, поскольку чисто военными средствами этого сделать мы пока не можем, остается, следовательно, другой способ. Надо попробовать и окружение его хорошенько — на предмет нечаянного выстрела в бою, что ли... Ну это — ваше дело, полковник. И потом...

Полковник Кислов заинтересованно слушал. Последняя мысль хоть и была на редкость подлой, хуже, чем иезуитской, но она казалась наиболее реальной по возможным результатам.

Краснов избавился наконец от тягостной части разговора и улыбнулся тихой интеллигентной усмешкой:

— За голову Шевкоплясова и Киквидзе мы, помнится, назначали по двадцать пять тысяч в золотом исчислении. Ну, за голову Миронова можно бы дать значительно больше! Птица куда более редкая и опасная... Как вы полагаете, не много ли на первый раз определить за него... этак... двести тысяч? Ничего?

Кислов поднялся, послушно склонив голову с залысинами:

— Боюсь, ваше превосходительство, что с течением времени придется удваивать эту сумму. Я бы полагал сразу определить Миронова в четыреста тысяч золотом — не проторгуемся...

Части Миронова, обливаясь кровью, из последних сил удерживали железную дорогу.

То, что было понятно командующему — по железной дороге до последнего времени шли хлебные и продовольственные маршруты в голодные губернии центра, откуда, в свою очередь, только и можно ждать подкреплений и боеприпасов, — так или иначе доходило до бойцов, было ясно всем и каждому. И все же позиции слабели день ото дня.

К середине июля все чаще стала прерываться связь с Царицыном, отряды белых выходили к железной дороге то у Лога, то у Иловли, постреливали уже и за Арчедон. Связь была перерезана. Миронов ходил хмурый, решил послать в штаб нарочного с пространным письмом.

Вечером вызвал к себе бывшего фронтового разведчика, а ныне командира 1-го Булавинского батальона Степана Воропаева и усадил к столу, на котором шумел самовар. Воропаев не отказался от такой чести, пригладил усы и чуб, сказал, что премного благодарен за приглашение и честь выпить чая с самим товарищем Мироновым.

— Ты посиди за чаем, Воропаев, потолкуй с хозяйкой о том о сем, а я бумагу одну допишу, и после поговорим по важному делу, — сказал Миронов.

Письмо в Царицынский штаб с недоумениями и вопросами было в основном готово, но теперь Миронов хотел известить о своем намерении вынужденно отойти с занимаемых позиций. Белые глубоко прорвались на флангах, бригаде грозило полное окружение.

Пили чай с «постным сахаром», чубатый командир батальона Воропаев аккуратно схлебывал с плоского и неудобного для его рук блюдечка, сдувая парок. Миронов посмотрел с уважительной усмешкой на его жилистые, дубовые руки с вежливо оттопыренными мизинцами и спросил неожиданно и запросто:

— Дорогу на Царицын знаешь?

Воропаев скосил глаза, не понимая вопроса:

— Знать-то знаю, товарищ Миронов, но толк какой? Слыхали, что перерезана вся дорога, да и не в одном месте. Беляки кругом.

— А надо проехать или пройти в Царицын, хоть по воздуху, — сказал Миронов. — Одному или с командой, по своему выбору.

— Так ведь нету дороги-то, — усмехнулся Воропаев.

— Зпаю, — сказал Миронов. — Но ты-то разведчик или кто? В прошлые годы как бывало? Вызываю нужного мне казака... Заметь: нужного, а не абы какого! — Тут Миронов подкупающе улыбнулся и усы оправил. — Вызываю и говорю: вот тебе, Топольсков или, скажем, Воропаев, пакет — в штаб дивизии! Аллюр — три креста!

Воропаев при этих словах отставил блюдечко и поднялся, вытянув руки но швам.

Нет, нет, погоди, это ж раньше так было! — засмеялся Миронов и рукой за портупею притянул его на место. — Так вот. Если тот казак по ночному времени, скажем, сробеет и спросит: «А где тот штаб?» — так я его отсылал обратно. Вестовой, сам понимаешь, Воропаев, не должен спрашивать, где тот штаб. В любую погоду и в любое время дня и ночи! Иначе он не казак, а молдаванская кулага-размазня!