Над нижним течением Дона, по Манычу и Аксаю, необычно рано в этом году распустились лазоревые цветы. Ярко-лиловые, ослепительно белые и желтые тюльпаны разом высыпали на теплых склонах балок и холмов, по зеленой мураве. То праздничный алый цвет, то желтый цвет горькой разлуки метили степные раздорожья. Будто восковые, росой и прохладой полные чашечки тюльпанов задумчиво и отрешенно покачивались в едва ощутимом движении воздуха, над просыхавшей пустынной степью...

Многие тысячи десятин плодородной земли в эту весну пустовали из-за нехватки рабочих рук и тягла; а из тех, кто вернулся домой, мало кто отваживался с быками и семенным зерном отдаляться от хуторской грани. И, возможно, поэтому в степном безлюдье так далеко слышен был топот кованых копыт по старому Астраханскому шляху. Одинокий всадник с обнаженной головой, в офицерской тужурке без погон мчался на предельном карьере к станице Заплавской.

Между тем в одном из богатых купеческих домов станицы бывшим председателем Донского правительства генералом Поляковым проводился экстренный совет повстанческих сил Нижнего Дона. Сидел тут и полковник Денисов, маленький, подвижный, безрассудно храбрый офицер.

После позорного бегства в Сальскую степь походного атамана Попова и его начальника штаба Сидорина эти два человека, старый штабист Поляков и чрезвычайно энергичный строевик Денисов, стояли теперь у истоков будущей Донской армии. Прибыли на совет полковник Поляков, однофамилец генерала, и войсковой старшина Фетисов, безуспешно пытавшийся поднять бунт в окрестностях Новочеркасска. Еще несколько младших офицеров, кто в погонах, кто без погон, теснились у стола и на лавках вдоль стен. Чуть в сторонке, облокотившись на подоконник, сидел усталый и сильно постаревший, но, как всегда, в аккуратном воротничке и при галстуке, в золотом пенсне секретарь войскового круга Крюков. Время ускорило и определило переход Крюкова с позиции либерального колебания и прекраснодушных надежд в старый и хорошо знакомый ему круг белого офицерства и сословно-казачьей сепаратистской верхушки. Выбора, собственно, и не было: в тот самый час, когда полки Дорошева и Голубова пленили заседавший войсковой круг и генерала Назарова, Федор Дмитриевич мог думать только о бегстве и спасении собственной жизни...

Полковник Денисов, расстелив на столе большевистскую газету «Донские Известия», докладывал сложившуюся обстановку, обращаясь больше к генералу и советуясь с ним. Газета лежала на середине стола, каждый мог приблизиться и прочитать объявление в ней, набранное крупными, голенастыми литерами и обведенное красным карандашом:

Открыта запись

В социалистический отряд, который в срочном порядке отправится на границы Донской республики для отражения наступающих контрреволюционных германо-гайдамацких банд. Запись лишь по партийным рекомендациям производится в редакции «Донских Известий» (Таганрогский пр., 58, комната 20) с 4 до 7 ч. вечера

Организаторы отряда: Бабкин, Дорошев,

Кирста, Орлов, Подтелков, Кривошлыков,

Попова, Симашко, Сырцов, Френкель.

Маленький, чернявый, хваткий Денисов объяснял газетное объявление со своей точки понимания:

— Отряд они организуют ввиду крайне затруднительного положения, связанного с невозможностью широкой мобилизации в условиях Декрета о мире и договора с немцами. Надо, видите ли, и армию сколотить, и не оскоромиться, так сказать... Но эта операция проводится, по сути, не для отпора немцам, а для проникновения в северные округа, на Хопер и Медведицу. Агентурные данные говорят о том, что сразу же после нынешних маевок с демонстрациями эта чрезвычайная экспедиция Донисполкома двинется по железной дороге на Царицын, по-видимому, в товарных вагонах. Далее, на станции Суровикино или даже раньше они пересядут на подводы и пулеметные тачанки, если удастся реквизировать у населения лошадей... В противном случае пешком двинут на Усть-Модведицу, к Миронову. Как видим, сейчас вся надежда Ковалева, Подтелкова и компании, вкупе с неразлучным другом и политическим наставником Френкелем, — это бывший герой Дона и наша великая беда Филипп Кузьмич Миронов... — Денисов коротко взглянул в сторону Крюкова и вновь оборотился лицом к генералу Полякову. — Да, господа, как это ни тяжело говорить, но даже прославленные люди Дона поддались ныне на приманку большевистских декретов, медовые речи фабрично-заводских златоустов, не видя за ними всех тех бедствий и потрясений, которые уготованы всему русскому народу, и в особенности казачеству на этом крестном пути к пресловутой «свободе»…

Денисов в волнении закурил, агатовые глаза его гневно блеснули от вспышки огня. Он пользовался старинными серниками, которых давно уже не было в обращении у простых казаков.

— Вы знаете все, как вызывающе, например, держался на недавнем суде бывший полковник Седов, передавший себя и свой полк к услугам ревкома... Теперь — Миронов! Но... положение большевиков на Дону сохраняет лишь видимую прочность. Через несколько дней, может быть, через неделю оно станет критическим. С одной стороны — немецкая оккупация, с другой — разбойничье поведение отступающих с Украины красногвардейцев и с третьей — вся эта практика грабежа и контрибуций по отношению к имущим слоям. Попытка заезжих комиссаров организовать — иногда насильственно — коммуны, о которых ни слова не упоминалось, кстати, в знаменитом Декрете о земле, даже в хохлацких селах встречают протест. Вчера восстал юрт станицы Мигулинской: проходивший по хуторам отряд красных анархистов выжег хутор Сетраков, скот порезали, многих казачек взяли в качестве пленниц до ближнего буерака, а там изнасиловали и бросили... Час пробил, господа офицеры!

Поляков-старший смахнул невольную слезинку, выкатившуюся из-под дряблого века при упоминании женщин казачек, пострадавших от анархистов, и положил бледную, усталую руку на край газеты. Сказал тихо, еще не прибегая к тону приказа:

— Мне кажется, надо особо подумать над тем, чтобы Миронов ни в коем случае не вышел навстречу Подтелкову и всей этой компании! Понимаете, если Миронов со своими башибузуками с Хопра и Медведицы появится южнее окружной станицы или даже на Чире, это решительным образом усложнит нашу задачу. Но...

Денисов уважительно слушал, склонив небольшую, аккуратно прилизанную на пробор голову. Генерал меж тем набирал твердые нотки в голосе, привычном к команде:

— Поскольку отряд их официально, во всяком случае, направляется против немцев и гайдамаков, то ради конспирации они вряд ли станут извещать Миронова. Это им даже не придет в голову. В крайнем случае, на промежуточных станциях телеграфа надо проконтролировать, у нас кое-где сидят свои люди... Кроме того, надо предпринять такие действия вокруг Усть-Медведицы, чтобы Миронову тоже не пришло в голову выступать к Чиру, то есть на юг и юго-запад... В этих местах собирается отряд войскового старшины Голубинцева. Надо повысить чин Голубинцеву до полковника, это укрепит его среди казаков... И поставить перед ним задачу — выбить Миронова из станицы в сторону Себряково... Второе. Под Белой Калитвой или под Морозовской следует повредить железную дорогу, дабы вынудить всю эту экспедицию оторваться от станций, повернуть в пустую степь, где мы их сможем встретить. Ну и, разумеется, продумать все остальное. Главное, господа, в том, что ситуация чрезвычайно быстро меняется в нашу пользу. Если в декабре и январе казалось, что смута победила окончательно, из-за чего так безвременно и ушел от нас незабвенный Алексей Максимович Каледин... то за два-три последних месяца созрели новые обстоятельства. Нам не будет прощения, господа, если мы не воспользуемся... Следует откопать оружие всем тем, кто его закопал или бросил в великой растерянности еще три месяца назад!

Молодые офицеры смотрели из углов на генерала с угрюмой готовностью. Генерал в волнении вытер белым платочком вспотевший лоб и посмотрел в окно. Там караульный казак впускал в ворота какого-то всадника на чистопородном рыжем коне, запаленном до последней степени. По ступенькам отдались быстрые шаги, и в комнату вошел — нет, ворвался с тяжелым дыханием — путник в распахнутой офицерской тужурке. Он был без фуражки, мягкие, осыпанные сединой волосы растрепаны, глаза почти безумны...