— Угадал. Сплю на столе, шинелью укрываюсь... Но — не взыщи, Кузьмич, надо кому-то и здесь быть, надо! В канцеляриях ныне-то как раз все и решается! Притом — люди идут со всех сторон... Вот, познакомься, пожалуйста, еще один большой красный командир без войска, но с огромными полномочиями! С Верхнего Хопра, из-под мужичьей Саратовщины... Тоже полный георгиевский кавалер, подхорунжий... — Тут Сдобнов кивнул гостю: — Макар Герасимович, доложи по всей форме, пожалуйста, поскольку Миронов по положению старше нас с тобой: командующий фронтом!

Филатов представился. Коротко, внятно, с достоинством. Человек был явно с характером и некоторой культурой, как определил на взгляд Миронов, если не по воспитанию и грамоте, то по кругозору бывалого человека, служившего к тому же в столице.

— Тот самый, из 1-го сводного? — горячо и заинтересованно спросил Миронов.

Его удивили щупловатые плечи и тонкая в запястье рука, сумевшая показать на Невском проспекте баклановский удар шашкой. При жидковатом чубчике и тонких чертах лица никак не походил этот фронтовик на того громилу вроде новоявленного Кузьмы Крючкова, что изображался на революционных листовках времен Февральской революции замахнувшимся кривой шашкой над царем и царской короной.

— Да-а... — вздохнул Миронов, припомнив эту листовку. — Никак не пойму я, друзья мои, отчего они все-таки изображают нашего брата по нелепой традиции вроде волосатых дикарей? На немецких гравюрах Платов — ухудшенный вариант Пугачева, под скобочку, а он был граф, чистюля, в придворном камзоле, так сказать. Репутация, что ли? Или другие заботы этим художникам не дают разглядеть натуру? Умных людей ли у нас наперечет?

Пили чай с царицынской карамелью. Обсуждали момент, Сдобнов вводил Миронова в курс обстановки на других участках фронта.

— Сейчас везде примерно одна и та же картина: белые давят. Даже в Урюпинской, где пробовали утвердить большевистский Совет сразу после Февраля семнадцатого, теперь идет жесточайшая война с Дудаковым... Кто такой? Прапорщик, демагог, сеет религиозный дурман и банду сколотил немалую, захватил окружную станицу и успел даже ограбить кассу ревкома, два миллиона золотом! Но сейчас Селиванов выбил его из станицы, порядок восстановлен, и золото вернули. Теперь вот — свежие известия с хутора Дуплятского, из Михайловской станицы на Хопре... — Кивнул на Макара Филатова с усмешкой: — Ты послушай, Филипп Кузьмич, что они пишут-то, шутники! Вот у них постановление станичного совдепа от 9 мая, под председательством урядника Климова, и уполномоченных от хуторов, а всего их аж девяносто восемь человек! Решили: «С наступлением в пределы Донской области немецко-гайдамакских банд и в связи с тем, что... — слышите? — с тем, что Красная гвардия не соответствует своему назначению, произвести мобилизацию в станице тех годов, которые укажет окружной исполком». Видал, какие сознательные? Сами с усами, мол, а немца и «учредилку», хоть она и в жупане, на своей земле не потерпим! С тем Макар Герасимович к нам и прибыл, будем их вооружать!

Филатову он тут же написал направление и ходатайство в главный штаб обороны. Тот козырнул на прощание.

— Всего доброго, — сказал Миронов, все с тем же пристрастным вниманием глядя на героя февральских дней в Петрограде. — Надеюсь, еще понадобимся друг другу в будущих боях!

Когда проводили Филатова, Миронов достал из кармана газету «Солдат революции» и показал Сдобнову:

— Урядник Климов хлестко написал решение, а вот это объявление, случайно, не ты редактировал? «Срочно требуются охотники — кавалеристы и солдаты, чистые душой и верные защитники прав трудового народа от контрреволюционных провокаторов города Царицына и его окрестностей. Казачья военная секция». Не слишком ли грамотно?

— Нет. Это Иван Тулак, он тут конным резервом заворачивает, сам и писал, грамотей. А чего плохого?

— Надо смотреть за этим. Всякая белая шкура по этому будет судить о нашей грамоте и культуре, Илларион.

— Пожалуй что так... — кивнул Сдобнов. — Я как-то об этом не задумывался. Да и некогда было...

Спустя время, когда иссяк разговор, Миронов оглядел каморку с обшарпанными стонами и притихшим самоваром, прямо сказал другу:

— Бросай, Илларион, к черту конторский стол да приезжай домой! Точнее сказать — на станцию Себряково. Предлагаю должность начальника штаба. Добро?

— Не отказываюсь, — сказал Сдобнов. — Но сейчас надо еще здесь побыть, поработать. Ты слышал о новом декрете по казачьему вопросу? Хороший документ Ленин подписал 1 июня. Мне только что звонили из Москвы. Надо этот декрет внедрить, чтобы привыкли к нему и не рисовали нас волосатыми дикарями, как ты изволил заметить... А потом уж махну к вам, в Себряково.

— Твердо?

— Да. Придется, видно, еще повоевать с Красновым. А я ведь не по призыву в Красной Армии, а доброволец, как и ты...

— Положение сейчас, на развороте дел, особенно трудное, Илларион. Не задерживайся, — просил на прощание Миронов.

На крыльце было солнечно, ветрено. С Волги тянуло тленом ряски и тухлой рыбешкой. Друзья здесь задержались. Навстречу им по ступеням поднимались двое в гимнастерках, оба настороженно всматривались в лица, как бы старались не пропустить нужных людей. Передний кинулся к Миронову, затряс руку. Человек был определенно незнакомый ему, бледный и сильно исхудавший, как из больницы.

— Товарищ Миронов, вы меня не узнаете? Я — Фролов, ваш станичник! С Алаевым мы ехали тогда вместе, на съезд, в Новочеркасск! А это — товарищ Френкель, член Донисполкома, знакомьтесь! У нас ведь беда такая, товарищ Миронов: шли к вам, да не удалось, контра эта под Краснокутской, глушь на Верхнем Чиру... Погибли все наши товарищи!

Фролова Миронов не знал, но было неловко как-то сказать об этом прямо. Тем более что известия о страшной смерти Петра Алаева, нелепом пленении самого Подтелкова, в последние дни не сходившие с уст в Царицыне, принуждали к вниманию и участию. Пожал руку Фролову и Френкелю.

— Были ведь там и тачанки, и пулеметы? — с недоумением спросил Миронов, по сути не понимая, как мог хорошо вооруженный отряд уступить повстанцам. Он никого не осуждал, больше сокрушался о погибших людях, и в особенности о близком ему Алаеве.

Френкель, услыша фамилию Алаева, сказал с откровенным презрением:

— Соглашательство никогда не приводило к добру! Это именно ему и Мрыхину пришла в голову нелепая мысль: договориться добром с фронтовиками, которые стали мятежниками! Сословные предрассудки взяли верх, и что касается Алаева, то он стал жертвой по собственной вине!

— Не знаю, — сказал Миронов. — Он был простоват по натуре и слишком доверчив. Но даже и при этом, если бы он оказался во главе отряда, то, думаю, так не сплоховал бы. Там было что-то другое...

— Был бы жив, так все равно следовало бы расстрелять по суду революционной совести, — неуступчиво сказал Френкель. Он все еще переживал, видно, психическое потрясение от недавней опасности.

— Быстрые вы слишком... на расстрел-то! — желчно усмехнулся Миронов. — Это проще простого. Но жизнь на этом не построишь.

— Хорошо, что Подтелков отослал нас с Ароном оттуда, — сказал Фролов, желая разрядить возникшее напряжение в разговоре. — А то бы и мы качались на реях, как говорится.

— Ждал, наверное, помощи? Подтелков-то? — спросил догадливый Сдобнов.

— Конечно. Но, как вы понимаете, ничего уж нельзя было успеть. Их казнили утром следующего дня.

Миронов молча вздохнул, кашлянул и, как показалось, слишком пронзительно, чего-то не прощая, взглянул сквозь толстые стекла в глаза Френкеля:

— Теперь о погибших лучше уж ничего не говорить. По русскому обычаю. В том числе и об Алаеве...

Козырнул, прощаясь, и быстро пошел по ступенькам вниз. Сдобнов последовал за ним.

Шестого июня в Царицын приехал Сталин.

Мандат Чрезвычайного комиссара по продовольствию обеспечил ему уважительную встречу в красной губернии. Минин и Яков Ерман делали доклад о положении дел (и не только продовольственных), начальник местной ЧК Червяков, хмурый, неразговорчивый детина в кожаных пиджаке и штанах, выслушал крепкие замечания члена ЦК большевиков, побежал исправлять обнаруженные упущения.