— Обращал всех в какую-то непонятную веру! — жестоко кашляя и вновь загораясь неистовством, басил Овсянкин, глядя почему-то на Ковалева в упор.-— Не знаю, какая у него вера, но только — не советская! Подымает отряд, гад, и улыбается: «Пройдем ныне Карфагеном по гадючьему гнезду скрытой контры в районе хуторов Митькиных и станицы Пятиизбянки!» А сказать точно: ни пятнизбянцы, ни митькинцы не дали ни одного штыка белым, все до одного в красной Донецко-Морозовской дивизии, у Мухоперца! Стоят стеной под Царицыном с прошлого года, обороняют нашу твердыню от красновских банд, их еще Ефим Щаденко мобилизовал и сагитировал! Такое дело, мужички. Хотел я встретиться лично с этим Карфагенщиком, потолковать и пристрелить как бешеную собаку, но... перевели его на днях председателем ревтрибунала куда-то в верхи, кажется в станицу Урюпинскую. Теперь глядите, каких он вам дел со своим Карфагеном и там наворотит!

— А где... куда делся Герман? — вдруг но на шутку встревожился Ковалев, оборачиваясь к Сырцову. Герман же там, в Урюпине!

— В тифу, увезли в Балашов... Все у нас в тифу, людей подходящих при всем желании не найдешь! Трудно! развел руками Сырцов.

— Да люди бы, конечно, нашлись! Добрые большевики, кабы вы позорных директив не давали, Сырцов! Вот что я тебе скажу! А так — кому охота в невинной человечьей крови мазаться? Я вот тоже ухожу, терпеть считаю подлостью! По болезни испросил отпуск и еду в Москву, к товарищу Ленину, и расскажу я ему там про вас всю правду, и погляжу, чего от вас после останется, сатанаидлы!

Сырцов проглотил тугой комок, но промолчал. А Овсянкин взял свою обгорелую, оборванную буденовку и сгорбился, опустив огромные кисти рук с этой буденовкой между колен.

— Литер дайте! Чтобы мне по товарнякам не мыкаться! — устало рявкнул он, не поднимая головы. — За тем и шел!

Сырцов смотрел из-за стола, что-то соображая. Спросил тихо:

— А вы, товарищ Овсянкин... сам-то из... казаков? — спросил даже как-то подавленно, будто не замечая сидевшего здесь Ковалева.

Овсянкин вскинул голову, перестал болтать буденовкой меж колен.

— Откуда? Я — иваново-вознесенский, текстиль-наладчик, был еще в девятьсот пятом в Совете. Вместе с товарищами Любимовым и Арсением работал. Вот были люди, учили нас уму-разуму! В окопах уж в большевики пошел, в Волынском полку! А чего вы спросили? Конечно, не казак я, простой солдат, имел с германской боевые награды! И с казаками встречался, неплохие народы, наши, русские тоже! Литер вы мне обеспечьте, дело партийное, товарищ Сырцов. А ежели не верите, то — вот...

Полез глубоко за пазуху и достал, показывая на отдалении, не доверяя в чужие руки, партийную маленькую книжечку.

— Прошу оказать содействие для проезда в ЦК партии, — настойчиво повторил Овсянкин, и на этот раз голос был абсолютно спокойный и от этого неумолимо требовательный.

Спрятал билет за пазуху, огладил застежки шинели дрожащей, растопыренной ладонью и засмеялся — вполголоса, как-то сдержанно и вместе с тем напряженно, что-то уберегая в себе.

— Казаки! Казаки, скажу я вам, они — разные! Вот помню одного, и не рядового, а даже с белым погоном! И чубчик был небольшой, прямо сказать, невыдающийся. Но так он, братцы мои, рубанул жандарма на Невском, что чуть не всю левую сторону проспекта кровью забрызгал, нехристь! За то мы, волынцы, и другие пролетарии из-за Старой Невки и с Гончарной потом эту полусотню донцов на руках несли до самого Таврического дворца! Точно. А барышни, которые из гимназии, цветами их забросали, этих казунь из 1-го сводного! Февраль был, все цветы из магазинов растрясли. Вот вам и казаки. Другое дело — генерал Краснов! То же самое, что Колчак, и даже хуже!

Сказал в заключение, как бы перебрасывая мосток от прошлых воспоминаний в день нынешний:

— Молодой ты, Сырцов, а все же должен понимать: революцию-то делали за-ради простого народа, хоть рабочего, хоть и сельского!

Ковалев засмеялся. На душе отлегло, и он сказал Сырцову, через стол, доверительно:

— Ну что? Литер-то до Москвы придется все же товарищу дать?

ДОКУМЕНТЫ

Директива ЦК РКП (б) о «расказачивании» России

29 января 1919 в.

Циркулярно. Секретно.

Необходимо, учитывая опыт гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества, путем поголовного их истребления.

— Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно, произвести массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. К среднему казачеству необходимо применить все те меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской власти.

— Конфисковать хлеб и заставить ссыпать все излишки в указанные пункты. Это относится как к хлебу, так и ко всем сельскохозяйственным продуктам.

— Принять меры но оказанию помощи переселяющейся пришлой бедноте, организуя переселение на Дон, где это возможно.

— Уравнять пришлых иногородних с казаками в земельном и по всех других отношениях.

— Провести разоружение, расстреливать каждого, у кого будет обнаружено оружие после срока сдачи.

— Выдавать оружие только надежным элементам из иногородних. Вооруженные отряды оставлять в казачьих станицах впредь до установления полного порядка.

— Всем комиссарам, назначенным в те или иные казачьи поселения, проявить максимальную твердость и неуклонно проводить настоящие указания.

Центральный Комитет постановляет провести через соответствующие советские учреждения обязательство Наркомзему разработать в спешном порядке фактические меры по массовому переселению бедноты на казачьи земли.

Секретарь ЦК РКП(б) Я. Свердлов[50],

Передовые разъезды Блинова маячили по курганам в низовьях Хопра и Медведицы, командиры оглядывали в бинокли задонские белые кручи под снегом и скопления противника на той стороне. Через день после отъезда Ковалева в Урюпинскую Миронов приказал готовить переброску частей по льду, брать в кольцо Усть-Медведицкую.

Утро было тихое, с туманцем, редкой предвесенней крупкой с низкого волглого неба. Пахло сеном и горелым бурьяном, угольным шлаком со стороны станции. Из перевязочного домика санроты шла Надя в коротком полушубке, чуть располневшая, теперь уже не носившая кавалерийских штанов, и виделось Миронову под полушубком, что юбка на ней в обтяжку и вся она сбита и стянута в нужных местах, вечно желанная и как будто даже недоступная — по ощущению — его молодая жена, Надя... Миронов стоял на крыльце, внапашку, мрачно окидывал усталыми глазами подворье, старался не смотреть на нее... Усть-Медведицкая близко, предстоит встреча с семьей, маленький Артамошка полезет на колени, Клава и Мария заговорят... (О Стефаниде теперь уже не думалось — отрезано.) А тут — известие о Вале. Боль в сердце и чернота в глазах!

Надежда знала о его беде.

— Надя, обед готовь. Вернусь вовремя, — сказал ей вослед.

— Сама знаю. Кое-что тут привезли с Сенного, земляки Николая Кондратьевича...

И не выдержала, обернулась, выстрелила снизу вверх серыми, родными для него глазами, чтобы сбить его с тоскливой точки:

— Ну и ночка, холодно одной. Чуть не замерзла — топка плохая!

— Небось и к подушке примерзла? — сознательно пошел на ее уловку Миронов, чтобы избыть мрак в душе, как-то вернуться из горчайшей своей беды в это неяркое вешнее утро, в мир забот и радостей. — Ничего, в другой раз оттеплеет...

Из штаба вышел Данилов, в одной сорочке, постоял на ветру, испытывая силу утреннего заморозка на открытой курчавой груди, шумно вздохнул, как застоявшийся конь.

— Миша, ты вот что... Во-первых, оденься, во-вторых, стань передо мной по форме, хотя ты и штатный агитатор из Центра. Слышишь?