Вошедший сделал еще два шага к столу, окинул удивленные лица своими ошалелыми глазами и приложил левую ладонь к груди, словно на молитве или присяге. Слышно было, как за окном сторожевые казаки начали делать выводку устало всхрапывающего коня, позвякивали удила. А человек, трудно двигая каменеющими челюстями и гася знобкий огонек страха в глубине зрачков, вдруг сказал:

— Товарищи!

Запнулся на мгновение и сразу же поправился лихо:

— Товарищи мои боевые! Господа! Вы меня знаете, хотя, может, и не все. Я — войсковой старшина Голубов. К вашим стопам кладу жизнь и судьбу свою — с повинной... — и с хрипом, с величайшей верой отчаянной души проговорил заготовленные заранее слова покаяния:

— Прошу даровать мне жизнь и право умереть за казачество и за вольный Дон. Я предал казаков и всех вас недостойным и подлым людям, я не ожидал, что там собрались одни подонки общества, всякая шваль, не имеющая понятия о законах чести и совести. Но я искуплю...

Всеобщее оцепенение медленно проходило, офицеры стали переглядываться, пожимать плечами. Полковник Денисов последний раз затянулся дымом и выбросил окурок в распахнутую фортку.

— Та-а-ак...

— Войсковой старшина Голубов? — как бы недоверяя собственным глазам, запрятанным за стекла пенсне, спросил из отдаления Федор Дмитриевич Крюков и встал. Это же совершенно необыкновенный сюжет, подумал он, когда предатель... добровольно...

— Голубов лишен чинов, орденов и казачьего звания, он уже не войсковой старшина! — с гневом процедил генерал Поляков, и ненависть брызнула из его глаз куда-то мимо вошедшего. — Он участвовал в разгоне войскового круга и расстреле правительства с генералом Назаровым во главе. Да, — так что?

— Да, господа. Ныне я — рядовой казак Голубов, или... как вам будет угодно! Прошу жизни или смерти... Но я клянусь загладить непростительные ошибки и преступления, искупить грех великий!..

Голубов склонил голову с поседевшим за несколько дней чубом и замолчал в полной растерянности. Свободной рукой вдруг выхватил шашку из ножен, перекинул в воздухе так, что середина клинки оказалась в ладони, и, склоняясь, протянул эфес в сторону генерала Полякова.

Минута была чрезвычайно волнующая, особенно для писателя Крюкова, но ее кричащая патетика только оскорбляла многих присутствующих здесь. Крюков снял пенсне и, сощурясь, уставился на виновника всей сцены:

— Что же, Голубов? Слишком много скотства оказалось вокруг, так много, что не вместилось в рыцарский роман благородного авантюриста? Не по Вальтер-Скотту вышло?..

— Дайте мне сотню казаков, господа, всего сотню! — все еще держа протянутую руку с шашкой, быстро выпалил Голубов. — Одну сотню храбрецов, и я сегодня же разнесу это осиное гнездо в Ростове... Я ошибся, господа, и только кровь может смыть мою тяжкую вину, которой пет прощения, я знаю. Только моя и вражья кровь могут смыть!..

— Да. Только кровь... — сказал бородатый есаул, сидевший до того неподвижно у самой двери даже тогда, когда все встали. — На вас, Голубов, кровь Чернецова, кровь Назарова и десятков других истинных сынов казачества. Только смерть! — есаул как-то потерянно и с досадой махнул большой кистью руки и опустил голову.

— Только смерть, — сказал кто-то еще слева.

Голубов стоял покорно, не двигаясь, смирившись с неизбежностью конца. Ему казалось, по-видимому, что все дело было в его мелкой оплошке, допущенной в первый момент здесь, в доме, с обращением возмутительным и зловещим — «товарищи...».

— Позвольте, господа, — снова сняв пенсне и протирая платком запотевшие стеклышки, проговорил Крюков, и все замолчали из уважения к учености секретаря войскового круга. — Господа, но... Даже Иуда, если он раскаялся... Я хочу сказать: Иуда раскаявшийся — уже не Иуда! Ибо покаяние человеческое переворачивает душу самую падшую, самую греховную...

Крюков говорил внятно и, по обычаю гимназического учителя, смотрел вниз, сосредоточась на мысли и не глядя на тех, кто обязан был слушать его, ловить каждое слово. Они понимали, что сейчас должно быть принято решение, и мало кто хотел сказать в этом первое слово...

Но стоявший у притолоки в небрежной позе молодой подхорунжий, недавний юнкер и поклонник Голубовских подвигов в Сербии, человек с бледно-желтым, нервно подергивающимся лицом, по очертанию и цвету похожим на усохший человеческий череп, уже нервно и упрямо расстегивал кобуру на правом бедре.

Ни Денисов, ни Поляков, ни тем более Крюков не успели двинуться с места, остановить подхорунжего Пухлякова. Тот сделал два широких шага, медленно поднял руку с тяжелым для своей слабой руки наганом с тускло блеснувшим стволом и бороздками барабана и вплотную выстрелил в седеющий затылок Голубова...

По верхнедонским, хоперским, усть-медведицким землям, всем этим супесным, суглинистым неудобям и плешинам чернозема в эту весну казаки пахали и сеяли взахлеб, напропалую. Землю переделили согласно справедливому большевистскому декрету подушно, невзирая на сословность — поровну; особо крепких хозяев поприжали твердым обложением и контрибуцией, беднякам и многодетным вдовам земельным комиссариат оказывал посильную помощь деньгами, тяглом, семенами, частично под будущий урожай, а больше — безвозмездно и коллективной помощью. Говорили станичники, что лучшей и справедливой власти, чем Советская власти, никогда и нигде не было. Добрый человек попался народу русскому — Ленин, и прав был еще в девятьсот пятом году, мол, наш станичник Филипп Кузьмич Миронов, что об этой вот справедливой жизни тогда еще мечтал и говорил! А если было по каждой станице две-три семьи обделенных либо купеческих, обложенных контрибуцией, то те помалкивали, чтобы не навлечь на себя общественный гнев... Военком Миронов больше занимался земельными делами, справедливо ставя новые хозяйственные отношения во главу всей деятельности исполкома и считая, что урожай будущий все проблемы жизни значительно умиротворит. Налегал на сев, гонял двух-трех наличных агрономов по хуторам, чтобы учили казаков уму-разуму. А чуть отсеялись, созывал по станицам митинги, разъяснял, агитировал, торжествовал победу. В несчетный раз перед гражданами-казаками перечитывал затертую по сгибам «Правду» от 6 ноября прошлого года с известным обращением Ленина ко всему народу. Уже и на память читал ясные, четкие, запомнившиеся с первого раза строки:

Товарищи трудящиеся!

Помните, что вы сами теперь управляете государством. Никто вам не поможет, если вы сами не объединитесь и не возьмете все дела государства в свои руки.

Ваши Советы — отныне органы государственной власти, полномочные, решающие органы.

Сплотитесь вокруг своих Советов. Укрепите их[21].

Работы в двух отделах ревкома и исполкома хватало иной раз даже и на ночные часы, но странное дело, Филипп Кузьмич не чувствовал усталости, не искал досуга. Он попал наконец таки в желанную стихию осмысленного действия, безусловно полезного окружающим людям, удовлетворявшего его обостренное честолюбие. Только по воскресным дням выкраивал час-другой для семейного застолья, у раскрытого окна или на террасе, и снова — в ревком.

Со Стефанидой их жизнь медленно разваливалась... Отчасти на охлаждение чувств между ними повлияла гибель Никодима, но больше, конечно, влияла нынешняя жизнь, постоянное отсутствие мужа. Она не одобряла его рвения в этой общей и, как ей казалось, неблагодарной работе с «голью перекатной» и «всякой подколодной нечистью, от которой вряд ли когда дождешься ответного добра...», но он-то понимал, что она просто по-бабьи тревожится за судьбу младших дочерей, закончивших гимназию. Конечно, в такое время для них трудно найти подходящих женихов, а чистой работы и подавно, но не вечно же будет продолжаться разруха и гражданское междоусобие?

Холодновато было в старом, уютном доме бывшего войскового старшины Миронова...