Слишком длинное было вступление. Оказалось, что в руках политотдела армии копились и другие, опасные факты...

— Товарищ Миронов, — говорил Полуян, строжая глазами. — Пора кончать партизанщину, все староказачьи традиции в этой классовой войне. У вас разведчики и связные бродят неделями по белым тылам. Что они там делают? Фраза еще такая была кинута у вас: в этой войне, мол, сил особых не надо, нужна только хорошая разведка... Не совсем так было сказано? Ну хорошо. Есть факты. Численность сотен (пора уж их называть эскадронами, как везде в Республике!), да, численность сотен колеблется, поскольку при прохождении станиц командиры отпускают казаков «на побывку» по домам, иногда на недельный срок! Разве это не правда?

— Это бывало вначале, когда только собирался отряд, теперь же этого нет, товарищ Полуян, — вставил Миронов. — Мы ведь почти вышли за пределы донских станиц.

— Хорошо. — Полуян даже обиделся оттого, что возражали на самые невинные пункты обвинения, а он-то главного еще и не сказал! — Ну хорошо. Будем говорить фактами... Куда девалась неделю назад полусотня под командой батальонного Воропаева? Дезертировала целиком? У нас такие сведения.

Бураго настороженно смотрел в лицо начдива. Миронов хотел вспылить (удивительное дело: он умел заразительно, по-детски хохотать, но в иных случаях совершенно терял чувство юмора!), потом прикусил длинный ус и принужденно, невесело усмехнулся. Бураго это обрадовало.

— Куда девался разъезд Воропаева, узнаем... — Миронов заглянул в какую-то бумажку, вынутую из полевой сумки, — узнаем завтра в полдень. Если, конечно, не будет такой атаки белых, что смешает все карты...

— А если смешают? — ужесточил вопрос Полуян.

— Тогда узнаем чуть позже.

— Так, может, мне-то откроете секрет?

— Конечно. Воропаев должен привести сотню, а может и две, белых к нам. Сейчас такой процесс начинает рвать армию Краснова изнутри. Многие хотят переходить на сторону Советов, но побаиваются, надо им помочь.

— И вы... этаким манером — помогаете?

— Вот пробуем…

— Значит, завтра — проворим?

— Проверим. Хотя дело-то рисковое, первый блин...

— Не надеетесь?

— Почему? Надеюсь, но всякое в жизни бывает. Тут война, а не театр.

Полуян задумался, хотел что-то ответить, но — именно в эту минуту — заметил лежавшую небрежно на столе бумагу — ультиматум генерала Краснова. Прочитал дальнозоркими глазами фамилию-подпись в самом низу и немедленно протянул руку, принялся читать. По мере чтения на лице его возникало выражение недоуменного вопроса, правая бровь резко поднялась и медленно, нехотя заняла прежнее место.

— Об этом еще не докладывали? — спросил он, с удивлением глядя на новоиспеченного начдива Миронова.

— Времени не было, только что отправили парламентеров восвояси... — лениво сказал Миронов. — Краснов просто решил, видно, продемонстрировать свой литературный слог... Окружение в такой войне еще ничего не значит! Да и окружение пока что неполное...

— Разрешите тогда взять эту бумагу... в штаб? — спросил Полуян, почему-то не веря, что Миронов так, сразу разрешит. Но Миронов кивнул согласно и достал еще один документ из полевой сумки:

— Вот еще. Примечательная телеграммка от Фицхелаурова в Новочеркасск... Если у вас в штабе еще нет такой, то возьмите заодно, — и подал телеграфный бланк.

Бураго не утерпел, подошел сзади к сидевшему Полуяну и, опираясь на спинку стула, заглянул в бумагу. Бумажка ему была знакома:

№ 1862

При взятии слободы Ореховки, когда группа ген. Татаркина намечала нанести окончательный удар Миронову, казаки Раздорской, Малодельской, Сергиевской станиц отказались выполнять боевой приказ, не желая во время боя перейти на 5 верст в пределы Саратовской губернии. Причем, по донесениям войсковых начальников, некоторые казаки этих станиц кричали: «Да здравствует Миронов!» Эти же казаки во время решительной атаки заявляли своим командирам о том, что «зачем нам воевать с Мироновым, при Миронове нам жилось хорошо, пусть атакуют офицеры, которым больше надо...». Казаки, как фронтовые, так и старики Навлинской и Качалинской станиц, проявили в отношении наших частей еще больше мерзости и предательства. Они заявили, что не знают, за что борются, и что им при Красной гвардии лучше жилось... Об изложенном прошу немедленно доложить Большому войсковому кругу и принять соответствующие меры против изменников...

Генерал Фицхелауров.

Строки: НЕ ЗНАЮТ, ЗА ЧТО БОРЮТСЯ и ПРИ КРАСНОЙ ГВАРДИИ ЛУЧШЕ ЖИЛОСЬ кем-то подчеркнуты красным карандашом.

— Каким образом это у вас? — поинтересовался Полуян.

— Так мы ж иной раз и в чужие штабы посылаем своих «перебежчиков», — несколько обиженным тоном сказал Миронов.

— Можно... ваять с собой? — попросил Полуян.

— Пожалуйста. У Степанятова в оперативном отделе этого добра целая папка: реакция на наши действия оттуда. Можете посмотреть... И вообще, не пора ли перекусить на сон грядущий?..

После ужина и традиционного мироновского чая, всем штабом, вприкуску, с хорошей заваркой (как правило, из офицерских, а иногда и генеральских запасов...), определили гостя на кровать в отдельной комнате, остались одни.

Сдобнов долго и сосредоточенно, сопя, как обиженный ребенок, снимал тесные, довоенного образца сапоги со щегольскими каблуками и высокими козырьками голенищ. По всем его движениям и выразительному сопению можно было понять, что сдерживает он в себе то, что надо высказать немедленно, что давно уже просилось наружу.

Кинув несвежие портянки в голенища и еще не ложась, сказал с тихим внутренним возмущением:

— Скажи, Кузьмич, что ты за человек? Каким это образом угораздило тебя выложить на видное место эту поддую бумажку от Краснова? Прости за откровенный тон, но это... Ведь провокация же! Подлость генеральская, от которой за сто шагов разит...

— Не «выложил», скажи, а почему не убрал, — простодушно хмыкнул Миронов. — Ну так получилось, глупо... Тут еще штабные: оставим для потомства, говорят, ну и сбили... Душа-то хлипкая на тщеславие, не железный!

— Да не в том ошибка, что не убрал, а в том, что не вернул эту грязную стряпню с парламентерами! Ведь это не для потомков, а для нашей контрразведки все выдумано! Ты что думаешь, тебя Краснов помиловал бы, заполучив даже без боя? Как с Подтелковым было? Забыл? А зачем же эти подлые предложения? Ясно, дискредитировать!

— Ну так все ж это и понимают, видят! Как и ты, — сказал Миронов с откровенным спокойствием.

А Сдобнов вытянулся во всю длину кровати, кинул руки за голову и тяжело вздохнул. И вздох этот был очень выразительный, осуждающий:

— Понимаешь, Кузьмич... Не видались мы давненько с тобой, с самого начала германской, и вот что ни день, то больше удивляюсь я тебе. Может, это и хорошо отчасти — душу молодой сохранить, остаться этаким романтиком до седых волос... — но скажу: не ко времени!.. — Еще вздохнул и, не выдержав, сел в кровати: — Ходишь ты по земле, допустим, красиво, за душой никакого темного умысла нет, служишь людям, как умеешь, и в этом честолюбив как зверь, и никто не судит — такая уж натура! Люди, в общем, это видят и понимают. Честь и хвала Миронову. Так. Я и сам из-за этого к тебе пошел, что знал: светло около Миронова, чисто! Ежели умрем даже, то не в болоте, а на сухом бережку, на зеленой траве, под солнышком. Все верно. А вот рассуди-ка дело с другой стороны. Рассуди ты свое безоглядное поведение после Носовича и Ковалевского, после Голубова и даже Автономова... Ну, положим, Автономова ошельмовали, он тоже, как и ты, никакой возни не замечал, а возможно, просто не хотел замечать по причине гордыни человеческой, все за революцию сражался... Чист душой и телом, как непорочный юнец! Ну, и где он теперь? Хорошо, что на пути Орджоникидзе оказался, а то бы и расстреляли, и проще простого! Был главкомом, разбил Корнилова, спас Республику, можно сказать, до ста тысяч войск было! И — сплыло. А все почему? А потому, что светлой идеей весь белый свет от себя загородил, под ноги перестал глядеть. Я, мол, идее верен! А кто в этом сомневается? Но кубанское окружение засомневалось: а верен ли он им?