— Пивка бы... — наконец удалось Ткачеву произвести одеревенелыми, чужими губами, и он опять замолчал, давясь загустевшей, кровавой слюной.

— Немного ж тебе надо напоследок, Гаврюша!.. Совсем немного! — хриплым шепотом сказал Алаев, чувствуя в горле спазму сладостного, горького и отчаянного рыдания. Отпустил голову Ткачева, скорчившись и закручивая голову шинельной тужуркой, боролся сам с собой, с готовым вырваться из души рыданием, обезоруживающим страхом и паникой перед близким уже рассветом.

Но люди, как много и как ничтожно мало надо каждому из них в жизни, можно ли подумать об этом было еще неделю, день, час тому назад?..

Около широкой щели в сарае, в полосе бледного света, гнулся Михаил Кривошлыков. Сильно мусоля огрызок химического карандаша, он писал на клочке бумаги последнюю весточку домой, отцу и матери, на хутор Горбатов Еланской станицы на той стороне Дона. Верил, что удастся передать из рук в руки какому-нибудь сговорчивому казаку из конвоиров. Писал долго, часто отрывая карандаш от мятой бумажки и вздыхая:

«Папаша, мама, дедушка, бабуня, Наташа, Ваня и все родные. Я пошел бороться за правду до конца. Беря в плен, нас обманули и убивают обезоруженных. Но вы не горюйте, не плачьте. Я умираю и верю, что правду не убьют, а наши страдания искупятся кровью... Прощайте навсегда. Любящий вас Миша.

Папаша, когда все утишится, то напишите письмо моей невесте: село Волки Полтавской губернии, Степаниде Степановне Самойленко. Напишите, что я не мог выполнить обещание встретиться с ней».

К яме, вырытой перед рассветом, выводили из сарая по десять человек. Первыми вышли Подтелков и Кривошлыков, врач-казак станицы Казанской Какурин, а за ними Алексей Орлов, комиссар отряда, и молодой Костя Кирста в вышитой рубашке.

Скоро подошла очередь Алаева и Ткачева, они обнялись напоследок, члены одного, Усть-Медведицкого ревкома, — бывший учитель, офицер, нарком Донской республики, простодушный от рождения и доверчивый через край Петр и мастеровой Михайловской слободы из обедневших казаков, жестокий ликом и душою Гаврил Ткачев... Их развели, растолкали прикладами, какой-то казак-конвоир больно ткнул Алаева в плечо, направляя к выходу.

Не заметили они мостика через грязную канавку, но заметили оба, какое было небо в этот прощальный час. Над хуторским выгоном меркло, зыбилось нечто хмарное и непроглядное. Солнце покинуло небосвод, и мир будто съежился в час великого и необратимого затмения. А на ближнем изволоке, близ виселичной перекладины, пристроенной концами в развилках сухих тополей, маячили неподвижные фигуры Подтелкова и Кривошлыкова. Их еще не расстреляли. Один был в распахнутой тужурке, другой в неизменной длинной шинели... Им разрешили, видно, стоять до тех пор, пока управятся с другими.

Алаев и Ткачев стали у края ямы, как и другие в их группе, в одном белье. Перед ними выравнивались конвойные с винтовками наперевес. Толпа хуторян за спинами конвоя расступалась и редела, какая-то бабенка с воплем бежала к хутору, прижимая к груди дитя и закрывая ладонью ему глаза...

Петр нашел глазами высокую фигуру есаула Спиридонова, обманувшего его и Подтелкова и теперь возглавлявшего всю группу карателей. Ждал с жадностью и прямотой встретиться с ним взглядом... Обвиняли они, старые, заслуженные якобы офицеры, в недостатке культуры и в грубости Федора Подтелкова и многих рядовых казаков, но с чем сравнить подлое вероломство самих, вчерашний и нынешний кровавый торг с совестью?

Спазма горечи и негодования вновь стискивала ему горло, сбивала дыхание. Крикнуть было нечем, да и стоял Спиридонов далековато, не обращая никакого внимания на лица и взгляды обреченных. И тут стоявший рядом Ткачев крепко выругался и толкнул Петра локтем, кивнул своим грубым, обросшим подбородком вперед:

— Погляди-ка, вахмистр Кужилов из 5-го запасного, а? Видишь? Наш, михайловский, с-собака, в шеренге палаческой!..

Алаев не понимал, о ком говорит Гаврил, почему поминает 5-й запасной полк. Кужилова он не знал, не видел никакой связи сказанного Ткачевым с происходящим вокруг них...

— Не порубили мы их всех тогда, гадов!.. — настойчиво привлекая к себе внимание Петра, шептал Ткачев. — Слышишь? Не порубили, вот они и собрались вороньей тучей, гады... А порубили — по-другому бы вышло!..

Петр уже не слышал его. Он смотрел поверх голов тех, кто уже поднимал винтовки на уровень его груди и ждал команды. Слова Ткачева лишь озадачили его, он почему-то не мог взять их в толк, даже в чем-то не соглашался, безвольно распустив руки от удивления. Между тем один винтовочный ствол в ряду тех, стоявших напротив, уже уставился ему в глаза...

Петр хотел закричать, остановить кого-то, переубедить и втолковать нечто самое важное о жизни, но в этот момент красно-багровый залп ударил его по глазам, пронзил огнем и болью все его огромное, расширившееся до размеров неба и всего мироздания существо и погасил навсегда свет, мысль его и душевное недоумение.

...Еще не разошлась команда, довершавшая дело на выгоне под хутором Пономаревым, еще притаптывали сапогами мягкую засыпку над расстрелянными, а тела повешенных Подтелкова и Кривошлыкова еще покачивались под перекладиной, когда неожиданно пошел белый, сырой, лапчатый снег. Небо выплеснуло его густым зарядом, сразу покрыло степь и крыши отдаленных домов тонкой пеленой, припорошило свежую чернь братской могилы. Конвойные стали расходиться.

— Видали, — сказал один, пожилой и, как видно, верующий. — Божья благодать сошла на землю, умиротворила страсти господни. Ишь, как выбелило!

— Этот снег ненадолго, — усомнился другой, помоложе. — Растает! Не успеешь оглянуться. Что ни говори, а май — на дворе...

ДОКУМЕНТЫ

Из сводки Московского обл. комиссариата по военным дедам о положении на Дому, в районе Царицына и на Кубани

Ростов-на-Дону взят немцами... О взятии Новочеркасска официальных сообщений нет, но есть сообщение, что часть Новочеркасского гарнизона пробивается на север. Положение очень серьезное, тем более что контрреволюционные банды поднимают головы и, безусловно, в случае продвижения немцев приступят к решительным и совместным действиям с ними.

Эвакуированное правительство Донской республики объявило мобилизацию четырех годов... и решило дать отпор вторжению немцев и контрреволюционеров. Мобилизация проходит очень успешно, казаки единодушно отозвались на призыв правительства.

Минин, председатель Царицынского губкома РКП (б), говорит, что неприятель устремляется к захвату Кубанской области. В Кубанской области наших войск насчитывается около 60 тысяч, но без достаточной организованности и дисциплины и вооружения. Особенно не хватает снарядов и патронов... Передает, что необходимо организовать в Царицыне полевой штаб для управления военными действиями Кавказского и Донского фронтов. Прибывающие в Царицын отряды анархистов пытаются внести панику и хаос в городе...

7 мая 1918 г.[23]

Словно мокрым банным веником охлестывало ненастье станицу Усть-Медведицкую. Вторые сутки грозовые вихри клубились над Пирамидой, раскаты грома качались над паромной переправой, уходили на луговую сторону вверх по речке. Дождь — холодный, крупнокалиберный, к богатому урожаю, спускался над крышами, над розовой пеной садов...

В самое ненастье прибыли из мятежной Усть-Хоперской послы к Миронову, семь древних стариков, а к ним прилепился восьмым уже здорово остаревший, бывший перевозчик дед Евлампий. Скидывали на крытой веранде ревкома башлыки и накидки, дождевики из поношенного брезента, степенно входили и раскланивались у порога. Двое высоких, статных даже и в свои семьдесят лет атаманцев с крестами и медалями, четверо были невзрачные и неказистые, «для счету», вроде Евлампия, в бабьей донской шубейке с опушенной белым бараньим мехом горловиной, сыромятных чириках и шерстяных чулках с вправленными шароварами... А последним вошел моложавый и крепкий вахмистр 32-го полка Григорий Тимофеевич Осетров. Миронов знал его еще по Распопинской станице — тогда лучшего наездника и георгиевского кавалера, ушедшего потом в зятья на Усть-Хопры. То-то он и дезертировал со станции Себряково одним из первых, хотя по возрасту никак не подлежал жениховскому отпуску по прибытии с позиций...