– Я верю тебе, – выдыхает он.

***

Они говорят мне, что выпишут до Рождества.

И на следующий день, в понедельник после обеда, они отправляют меня домой со строгими правилами.

Никаких дополнительных нагрузок.

Не стоять дольше десяти минут за один раз.

Не спать на левом боку.

Никакого секса.

Я пытаюсь сохранить серьёзное выражение лица, когда Джерард хмуро смотрит и показывает язык за спиной врача. Даже моя мама улыбается.

Джерард откатывает меня в инвалидном кресле на стоянку, а затем помогает забраться в серебряную мазду моей мамы. Он целует меня и шепчет, что зайдёт сегодня вечером, и мы проверим гибкость правила "никакого секса".

Я становлюсь тёмно-красного оттенка. Боже, я не хочу получить приступ перед мамой.

Мама и я молчим в машине. Есть столько всего, что мы должны сказать, и столько всего, что я никогда бы не хотел рассказывать. Думаю, что ни один из нас просто не знает, с чего начать.

– Мам –

– Милый –

В конечном итоге мы оба начинаем говорить в одно и то же время, затем останавливаемся и смущённо смеёмся. Наступает неловкое молчание, потому что ни один из нас не хочет снова начинать говорить, когда знает, что хочет сказать другой. Смех убивает мой бок и дыру в нём, которую любезно оставил псих Оуэн.

– Мам, мне очень жаль, – наконец говорю я, чтобы сломать лёд неловкого молчания.

Она выглядит такой удивлённой, как будто я случайно сказал: "Мам, я очень-очень сильно хочу трахнуться с Джерардом".

– Ты извиняешься? За что? – спрашивает она сомневающимся голосом.

– Эмм... за то, что получил удар ножом?

И она начинает плакать. Так сильно, что мне интересно, безопасно ли ей находиться за рулём, так что я прошу её остановиться. Она останавливается, яростно растирая когда-то идеально нанесённую тушь. Это странно, видеть мою обычно спокойную, собранную маму, отчаянно рыдающей за рулём. Она обхватывает его так сильно, что белеют костяшки пальцев, и начинает стучать по нему кулаком. Я вспоминаю тот первый день, когда Джерард поцеловал меня, а потом ушёл и оставил меня у реки. Как больно было видеть его, сражающегося с самим собой в машине. Так же больно, как видеть маму, разваливающуюся по кусочкам.

Моя первая мысль, – нужно протянуть руку и как-то утешить её. Но потом я понимаю, что если я был на её месте, то просто хотел, чтобы меня оставили в покое, пока я плачу, так что я даю ей выплакаться. Она плачет добрых пять или шесть минут, затем шмыгает носом минуту или около того. Потом, она, наконец, успокаивается, вытирая размазанный карандаш под глазами.

– О Боже, Фрэнки, я одна должна извиняться, – наконец выдавливает она, вытирая рукавом слёзы. – Я была худшей матерью, которую только можно представить.

– Нет, мам, ты –

– Пожалуйста, позволь мне сейчас договорить, хорошо? Иначе я никогда не смогу сказать то, что должна.

Я киваю и замолкаю.

– Милый, Джерард.... ну, он рассказал мне. Об Оуэне, о мистере Стоксе, о твоём... твоём расстройстве пищевого поведения. Он рассказал мне всё, пока мы ждали в больнице. – Ей хватает порядочности, чтобы выглядеть немного виноватой. – Но он сделал это только потому, что хотел, чтобы ты был в порядке.

Моё лицо становится белым, как бумага, а во рту всё пересыхает. Я хочу быть в ярости на Джерарда, но всё, что я чувствую, это благодарность, потому что он покончил со всем, будучи таким храбрым, сделав то, что я никогда не мог.

Она громко всхлипывает.

– Я твоя мать, чёрт возьми! Я должна была знать, что происходит. Прямо в моём собственном доме. Теперь, когда я оглядываюсь на это, становится так мучительно ясно, как тебе было больно. Но я просто никогда не уделяла тебе достаточно внимания. И все эти годы... Я знала, что что-то сдерживает тебя. Я знала, что ты не был счастлив. Но я никогда... я никогда даже не понимала... – Её голос срывается. – Что Оуэн делал с тобой... О Боже, я даже не могла себе представить. Детка, мне жаль, мне очень, очень жаль. Я такая ужасная мать, ужасный человек. Эта обязанность матери, понимать такие вещи, а я этого не сделала. Я не з-защитила тебя...

Я молча жду ещё пару минут, пока новые слёзы вытекают из её глаз. Я протягиваю руку и беру её ладонь в свою. Она сжимает её так сильно и болезненно, но я бы не рискнул её сейчас отпустить.

– Он уезжает, Фрэнки. В тюрьму или объект, чтобы получить помощь. Я не знаю. Но он не вернётся. Я обещаю, что ты будешь в безопасности. – Она смотрит на меня, вытирая нос. – Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня за то, что я такая ужасная мать?

– Только если ты сможешь простить меня за то, что я такой ужасный сын, – отвечаю я, заставляя её немного улыбнуться.

– Мы вроде ужасной семьи, да? – смеётся она.

Да, мы такие. Это не так уж и смешно, но что мы ещё можем сделать, кроме как посмеяться? В смысле да, мы отстойная семья. Мы были такой семьёй в течение последних шестнадцати лет. Но кто знает, может быть, мы со всем справимся и будем процветать. Намекнуть может только будущее.

Она целует меня в щёку.

– Я люблю тебя, Фрэнки. Независимо от того, кто ты есть, кого ты любишь или что делаешь, я всегда буду тебя любить. Я собираюсь тебе помочь, хорошо?

– Мне больше не нужна помощь, мам. Джерард... ну, ты теперь тоже это знаешь. Он помог мне сильнее, чем ты можешь себе представить.