Он выдавливает из себя улыбку.

– Я - художник, – отвечает он театрально, смеясь над самим собой, а затем возвращается к изучению меня.

Я пожёвываю кольцо в губе и слежу взглядом за его ссутулившейся фигурой, перемещающейся по комнате. Он выглядит глубоко сосредоточенным. Оуэн дома, сидит и сердится в своей комнате, потому что я в конечном итоге не получил наказание за оскорбление Стокса и за то, что свалил с уроков (но я должен извиниться перед ним завтра). Мама "случайно" поднимается вверх вниз по лестнице каждые несколько минут и вероятно, прислушивается, чтобы убедиться, что мы с Джерардом ведём себя хорошо. Как будто нам всего по пять лет, только между нами чертовски больше сексуального напряжения и меньше игрушечных машинок. Несмотря на тот факт, что она, очевидно, знает, что я с нетерпением жду официальной "исповеди" перед ней.

Я до сих пор помню тот "разговор", когда мне было 10. Я имею в виду тот страшный "Убей-меня-сейчас разговор о сексе". Только моя мама была в миллион раз хуже, чем ваша, уверяю.

– Фрэнки, милый, ты знаешь, что это за человек, который вчера пришёл в офис твоей мамочки? Знаешь, что он находится в тяжёлой клинической депрессии, потому что его жена ему изменяет, а женщина, с которой он изменяет ей, забеременела и заразила его хламидиозом?

– Да, мам.

– Ну, если ты будешь заниматься сексом, то в конечном итоге станешь, как он. Одинокий, подавленный, погрязший в больничных счетах, алиментах и детском дерьме. Понял?

– Да, мам.

А люди ещё удивляются, почему я был (и остаюсь) таким грёбаным ребёнком.

Это заставляет меня думать о сексе в целом. Не самая приятная тема для кого-то, как я. Я не девственник. И это не является большой новостью. Хотя, в отличие от большинства детей, у меня никогда не было выбора - потерять её или сохранить. Моя девственность была тем, что я потерял вынужденно, прежде чем был готов к этому. И я потерял её с огромным количеством слёз. По большей части, я стремлюсь забыть это.

Можно свободно сказать, что у меня есть своего рода отвращение к акту. В смысле, я рос, опасаясь ночей, когда Оуэн врывался в мою комнату и заставлял меня отправиться в те места, где ребёнок никогда не должен бывать. Образно говоря, конечно, потому что это ни разу не выходило за пределы моей комнаты. Я никогда не занимался сексом без боли или онемения. Я никогда не занимался сексом, испытывая любовь, любопытство или даже смущение, как это и должно быть. Короче говоря, я никогда не занимался сексом ни с кем, кроме Оуэна. Но часть меня всегда хотела, чтобы это было неловко, заставляло краснеть, и прошло с кем-то для меня особенным.

Так что можете судить меня, но я грёбаный романтик.

Джерард полностью погружён в свои мысли, так что я открыто смотрю на него, созерцающего меня под новым углом. Я думаю о сексе. Я думаю о Джерарде. Я думаю о сексе с Джерардом. По некоторым причинам я даже не смущаюсь от того, что думаю об этом так открыто (и я знаю, что это было бы прекрасно). Возможно, сегодня мы пережили столько всего, что это больше не имеет такого значения. Наши отношения странные - мы несколько раз видели друг друга совершенно голыми и уязвимыми (и всё это в один день), но я даже ничего не знаю о его друзьях. Кажется, мы пренебрегли смущением ещё с того первого дня, когда он застал меня за тем, как я блевал сэндвичем мистера Стокса в школьном туалете.

– Ты не девственник, – тихо говорю я, когда он присаживается со своим потрёпанным альбомом. Я не смущаюсь, и это не вопрос. Он источает опытность. Это то, что я просто знаю.

Он смотрит на меня с осторожной заинтересованностью. Он тоже может ощутить эти перемены. Но, как и я, он, кажется, понимает, что тут нечего смущаться. Я заботился о нём пьяном. Он видел меня слабым и униженным несколько раз за последние две недели. Чёрт, он даже был причиной моей слабости раз или два.

– Нет, не девственник, – отвечает он, наконец, начиная водить карандашом по бумаге. Затем, подумав, он встаёт и снова подходит ко мне. – Сними рубашку, – добавляет он, протягивая руки к пуговицам.

Я подчиняюсь ему, до сих пор не стесняясь, когда он помогает мне отбросить рубашку в сторону и проводит худыми руками по моей груди. Я стараюсь не ёрзать, пока Джерард беспрепятственно прикасается ко мне, отчего я ощущаю покалывание и вспыхиваю, как спичка. В то же время мне интересно, как долго продлится моя уверенность в том, что я много для него значу, как он сказал моей маме, и останется ли эта уверенность со мной сегодняшней ночью. Или, может быть, она пришла из-за того, что он рисует меня, и это, чёрт возьми, тоже что-то значит.

Проходит минута. Две. Я смотрю на снег, кружащийся за окном в потемневшем небе. На этот раз я не думаю о том, каким должно быть жирным выгляжу для него, или что я ел в последний раз. Вне тела, вне разума.

– А ты? – спрашивает Джерард, и его взгляд всё ещё обращён на бумагу. В отличие от меня, он не уверен. Я не источаю опытность. Я, фактически, источаю незрелость. Он поднимает глаза, ловит мой взгляд пару раз, но возвращается обратно к наброску. Я смотрю на него и понимаю, что доверяю ему.

– Нет, – отвечаю я, и могу слышать этот опечаленный тон, который сквозит в единственном слове.

Он кивает. Его взгляд проходится по моей ноге, и я почти чувствую там странное покалывание, пока он рисует мои джинсы и босые ноги.

– Мне было семнадцать, – добавляет он.

Я пытаюсь вспомнить первый раз, когда Оуэн вышел за рамки простых касаний. "Тсс, Фрэнки, это всего лишь я. Тебе будет приятно, обещаю". Это не было приятно. Это было больше похоже на то, как будто кто-то разрывает меня на части. В течение недели у меня были проблемы при ходьбе, но всё было бы гораздо хуже, если бы я пытался мешать ему делать всё, что он хотел. Он всегда был старше, и я всегда боялся.

– Мне было тринадцать.

На долю секунды карандаш перестаёт двигаться, и это единственный видимый признак того, что он потрясён.

– Серьёзно? – спрашивает он, и я киваю. Он продолжает рисовать при тусклом свете от моей настольной лампы. – Ты когда-нибудь пожалел об этом? В смысле, что потерял девственность так рано?