Раскачиваясь всем телом, Орлов, не оглядываясь, словно забыв об Обрескове, быстро шагал по песку. Тучный Обресков не стал догонять его — шел медленно.

Орлов вдруг остановился, повернулся и с запальчивой грубостью крикнул, выбросив вперед руку:

— Рано за упокой поешь, старик! Ты меня еще не знаешь!..

На четвертую конференцию турки не явились.

Рано утром в русский лагерь приехал Ризо и передал послам записку от Османа. Упомянув о продолжающемся недомогании, эфенди попросил отложить конференцию еще на несколько дней.

— Дождались, — коротко изрек Обресков, скосив неприязненный взгляд на Орлова.

После размолвки на аллее отношения между послами стали натянутыми. Они прекратили вместе столоваться, разговаривали только при крайней необходимости — редко и мало, отдыхали по отдельности: Обресков — читал, прогуливался по лесу, Орлов — выезжал на охоту, по вечерам устраивал шумные пиршества, затягивавшиеся, как правило, далеко за полночь.

Минувший вечер не явился исключением — Орлов с помятым, бледным лицом, воспаленными глазами туманно глядел на Пиния и молча гладил ухоженной рукой волосатую грудь. Услышав возглас Обрескова, механически спросил слабым голосом:

— Чего дождались?

— А вы не понимаете? — сдерживая накатывающееся раздражение, спросил Обресков. — Осман время тянет.

— Зачем?

— Чтобы мы, осерчав, стали делать необдуманные шаги.

Орлов начинал приходить в себя: свежий лесной воздух выветривал из головы хмель, бодрил. Во взгляде графа появилась осмысленность, голос приобрел прежнюю упругость.

— Я сам поеду к Осману, — сказал он, плеснув из графина в чашку студеной воды. — Погляжу, какая это хворь его свалила…

Зная, что Осман болезненно воспринимает пышность российского посольства, граф предусмотрительно оделся неброско, карету выбрал простую, а в свиту взял только полковника Петерсона и переводчика Мельникова.

Недолгая благопристойная беседа с эфенди усилила опасение, высказанное Обресковым: турки действительно намеревались затянуть конгресс. Осман, старательно игравший немощного и болезненного старика, время от времени забывал об этом, что легко проглядывалось в уверенных жестах, бойком и твердом голосе. Орлову пришлось изрядно постараться, чтобы договориться о дате следующей конференции — 12 августа.

Когда он сообщил об этом Обрескову, тот восторга не проявил — сказал грустно:

— Если они задумали тянуть время — не отступятся… Только образ действий переменят.

И опять тайный советник оказался прав.

Осман отверг попытку Орлова начать конференцию с обсуждения вопроса о Кабардах, а когда граф вынужден был вернуться к татарским делам — заговорил о религиозных законах:

— Для всех народов, исповедующих ту или иную веру, нет ничего важнее этих законов. Даже государи великих держав не могут их нарушать!

Орлов недоуменно посмотрел на эфенди, пытаясь понять, к чему он клонит, помолчал, потом сказал медленно:

— Я не учен богословию. Но коль почтенный эфенди утверждается на книгах своего закона, то и мне без нашего Евангелия обойтись нельзя… Если мир заключен быть имеет по закону и предписаниям веры — обоим дворам к постановлению оного следовало определить богословов. Однако мы с вами в таком качестве не состоим. Значит, и дело надлежит решать политически!.. Моя государыня перед всем светом обещала татарским народам вольность и должна сдержать свое слово!

— Слово государя дозволяющее меньше значит, чем слово Божье возбраняющее.

— В слове государевом объявляется воля Божья, — поправил Орлов эфенди. — Но мы здесь собрались не для богословских споров. Пора бы приступить к делам татарским.

— А мы и говорим о них… Россия может требовать от Высокой Порты какое угодно обеспечение относительно безопасности своих границ, но сделать татар свободными — противно магометанскому закону. Мой султан не может на это согласиться из-за опасения лишиться не только престола, но и самой жизни… Соглашение с великим монархом предпочтительнее вольности неугодного народа!

После таких слов стало ясно, что турки будут твердо и до конца отстаивать духовную зависимость Крыма. Россию это никак не устраивало: имея духовную власть над татарами, турки фактически обладали бы и властью политической.

Османа поддержал отмалчивавшийся до поры Яссини-заде:

— Татары по личным их качествам не заслуживают никакого уважения Высокой Порты, которая издерживает на их содержание ежегодно до семисот мешков денег. И мы были бы рады от них избавиться.

— Так в чем же дело? — оживился Орлов. — Избавьтесь!

Яссини воздел худые руки к небу:

— Законы заставляют нас противиться их отделению.

— Отделение татар от Блистательной Порты и предоставление им свободы постоянно будет служить причиной столкновений между нашими великими империями, — снова заговорил Осман. — Когда татары по своему вечному беспокойству сделают наглость против российских подданных, Россия, разумеется, пошлет против них войско. А татары обратятся с просьбой о помощи к нашему светлейшему султану, который согласно шариата и как верховный калиф, — Осман поднял указательный палец, — не может им отказать в оной.

Орлов враждебно посмотрел на турецких послов. Избалованный вниманием Екатерины, он привык чувствовать себя хозяином в любом деле — перед ним заискивали, льстиво улыбались, сломя голову летели выполнять любое его указание. Здесь же, на переговорах, столкнувшись с упорством Османа, он быстро выходил из себя, не понимая, что на подобных конгрессах, когда речь идет о послевоенном устройстве государств, об участи завоеваний и границ, ни один вопрос не решается с наскока — нужно проявить осторожность, терпение, настойчивость, чтобы мелкими шажками, неторопливо, делая уступки, продвигаться к намеченной цели. Для искушенного политика Обрескова такой путь был привычен, но энергичная, пылкая натура Орлова всем своим существом протестовала против тягуче-нудного хода негоциации. Тем более, что турки неприкрыто ее затягивали.

Сдерживая гнев, Орлов повелительно объявил:

— Без разрешения татарского дела мы не сможем обговаривать прочие артикулы мирного трактата!

Осман уступать не стал — безбоязненно, с затаенной ненавистью, кинул на графа взгляд, сказал предостерегающе:

— Ежели Россия и далее будет настаивать на независимости Крыма, то Блистательная Порта, следуя законам шариата, снова начнет против нее войну.

Орлов закусил удила — вскричал клокочущим от негодования голосом, рискуя этим оскорбительным выпадом в один миг разорвать конгресс:

— Не вам грозить доблестному и непобедимому российскому оружию!

Он порывисто вскочил с места, намереваясь обрушить на турка поток ругательств, но тут же, услышав злое шипенье Обрескова, сел.

— Одумайтесь, граф, — шипел Алексей Михайлович. — Не рубите сплеча… Он, конечно, сволочь, но чтобы повернуть обезумевший табун, надобно некоторое время скакать вместе, в одном направлении. Еще не все потеряно.

Орлов проронил сквозь зубы:

— Угрозы за этим столом. — не виктории, одержанные Румянцевым при Ларге и Кагуле. Да и Чесма тоже кое-что значит.

Осман и сам понял, что сказал лишнее, выдавил на губах кислую улыбку, но остался при своем мнении:

— Светлейший султан, соглашаясь на свободу татар, должен сохранить право апробировать каждого нового хана.

Обресков мигом раскусил уловку эфенди.

— Апробация, конфирмация, признание — каким словом не назови — претит совершенной независимости татар. Султан всегда, когда захочет, может вдруг дать благословение на ханство трем-четырем гирейским султанам, кои по обычаю имеют право престолонаследия. И тем породит в Крыму междоусобные брани и беспокойства на границах.

Пока турецкие послы выслушивали переводчика, Обресков, склонив голову к Орлову, беззвучно шептал:

— Эфенди, все всякого сомнения, человек большого ума. Он же прекрасно знает, что такая апробация равнозначна оставлению татар в прежней зависимости.