Понурые, с блестящими спинами лошади, неторопливо перебирая ногами, тянули потихоньку генеральскую карету и обозные повозки. После буйно зеленевших густых приднепровских лесов, крутых холмов и глубоких лощин, после изумрудных трав и бешеного разноцветного веселья цветов, синевы рек и озер голая, без единого деревца, выжженная крымская степь производила тягостное впечатление, нагоняя тоску однообразием невыразительного пейзажа.

Разогретая днем земля, высохшая, местами потрескавшаяся, не успевала остыть за короткую летнюю ночь и к полудню, снова впитав в себя палящие лучи июньского солнца, дышала немилосердным, обжигающим зноем. Щербинин изнемогал от духоты и пыли, пил противное теплое вино и всю дорогу ворчливо ругал татар, избравших местом своего обитания эти проклятые степи.

К вечеру двенадцатого июня посольство въехало в Кезлев, разом всколыхнув притихший город: узкие улицы заполнили экипажи, всадники, марширующие солдаты; из дворов испуганно выглядывали обыватели, шептались, строили догадки.

Утром Веселицкий ознакомил генерала с настроениями в татарском обществе. И предупредил:

— Мои конфиденты доносят, что в трех верстах от Бахчисарая собрано до двадцати тысяч татарского войска. Я бы посоветовал вашему превосходительству взять сикурс из здешнего гарнизона.

— У меня достаточно охраны, — повел густой бровью Щербинин. (В душе он опасался татарского нападения, но не хотел показать слабость перед резидентом и офицерами.) — Конфиденты ваши скорее всего трусы и лгуны. Мы с турками заключили перемирие, а без их поддержки татары не отважатся выступить!

Свитские офицеры шумно и подобострастно поддержали генерала…

К Бахчисараю посольство подъехало шестнадцатого июня и остановилось в трех верстах от города: приближаться к окраине Веселицкий отсоветовал.

— В диване решено: если мы войдем в город — война! — предостерег он Щербинина.

На этот раз Евдоким Алексеевич послушал резидента, отпустил дефтердара и гвардейцев и приказал ставить лагерь на широком поле, между узкой дорогой на Акмесджит и покатой белокаменной скалой. Скала прикрыла лагерь с тыла, на флангах расставили усиленные караулы, разместили пушки. Ровное, открытое поле исключало возможность скрытого подхода к лагерю — любой отряд, пеший или конный, был бы замечен за две-три версты.

Солдаты еще продолжали ставить последние палатки, выстраивать повозки в вагенбург, когда со стороны Бахчисарая показались три десятка всадников.

Веселицкий приложился к зрительной трубе, рассмотрел тех, кто ехал впереди, и, обернувшись к Щербинину, пояснил:

— Это люди хана: Мегмет-мурза, Абдувелли-ага и Тинай-ага.

Татар остановили караулы; свиту задержали, а послов провели к палатке Щербинина.

Евдоким Алексеевич принял их подчеркнуто сдержанно.

— Всему татарскому народу должно быть хорошо известно намерение ее императорского величества утвердить навечно вольность и благоденствие Крыма под покровительством российского скипетра. Я прибыл сюда, чтобы торжественным трактатом закрепить сохранение Крымской области в свободном и независимом состоянии под собственным татарским верховным правительством.

— А зачем такая большая свита? — спросил Тинай-ага.

— Оной требует достоинство торжественного посольства, — заметил Щербинин.

— А зачем Прозор-паша в наших землях с войском стоит? Мы же ваши союзники.

— Это сделано для вашей собственной безопасности. Разве вам неведомо, что некоторые мурзы с дурным умыслом собирают воинов в тайных местах?

Татары быстро переглянулись.

— С каким умыслом? — встревоженно спросил Мегмет-мурза.

— Чтобы призвать в Крым турок и вместе с ними похитить дарованную народу вольность.

— Вы, конечно, не знаете, что из Карасубазара в Стамбул отправлен некий эфенди с просьбой к султану прислать двадцать кораблей с десантом, — вставил Веселицкий, выразительно оглядев татар.

— Укажите тех, кто эту ложь насказал! — злобно сверкнув глазами, подскочил с места Мегмет-мурза.

— Копии писем получены из Стамбула! — отрезал Щербинин, повысив голос.

(Он не назвал имя Аведена Тухманова, выведавшего в Карасубазаре о поездке эфенди, не потому, что пожалел конфидента, — такой ответ делал его предыдущие слова более весомыми, давая понять чиновникам, что русским известны все крымские тайны.)

Мегмет снова сверкнул глазами, но смолчал.

— Так когда же будут выведены войска? — смиренно спросил Тинай-ага.

— Когда злоумышленники откажутся от своих коварных замыслов!

По знаку Мегмет-мурзы татары неожиданно встали, поклонились и вышли из палатки. Их проводили за пределы лагеря.

Вместе с ними в Бахчисарай вернулся Веселицкий, чтобы передать хану составленный Щербининым церемониал торжественной аудиенции.

По этому церемониалу Сагиб-Гирей должен был встать со своего места, выйти на девять шагов, принять от посла саблю, бриллиантовое перо и поцеловать высочайшую грамоту.

Хан увидел в предлагаемом церемониале покушение на его вольность и независимость и отказался исполнить. В ответном письме он заметил, что принятие сабли означает «повиновение власти», а. выход вперед и целование грамоты — «знак принятия подчиненности».

«Таковые знаки повиновения и подчиненности принимать, равно как и высочайшую грамоту целовать, закону и нравам нашим противно и поэтому на принятие того никакого способа не находится», — говорилось в письме.

Две недели шла неторопливая переписка — каждая сторона настаивала на своем. Лишь после того как Веселицкий прямо сказал Тинай-аге, что затягивание аудиенции не свидетельствует о дружественном отношении хана к посольству ее величества, ага вернулся с более приемлемым ответом.

— Хан согласен принять грамоту сидя, — объявил ага. — А саблю и перо вовсе не принимать.

— Но ведь это будет несходно с той благодарностью, какой вы обязаны своей великой благодетельнице, — попытался убедить его Веселицкий.

— Такие дары всегда были знаками подчиненности Порте, — сказал ага. — А мы от нее отторглись ныне.

Замечание выглядело убедительным — Веселицкий посоветовал Щербинину принять его во внимание.

— Теперь мы должны всячески подчеркивать полный и окончательный разрыв Крыма с Портой, — сказал он. — А в этих дарах действительно есть что-то двусмысленное… Надо уступить хану!

Щербинин согласился изменить церемониал: отказался от вручения сабли и пера, но в отношении грамоты был непреклонен.

— Если мы с первых же дней станем уступать всем капризам хана — это подаст сему дикому и невежественному правителю повод и при заключении трактатных артикулов делать нам затруднения… Бог с этими побрякушками. Но грамоту он примет стоя!

Веселицкий пересказал Тинай-аге слова Щербинина и добавил от себя, что на большее его превосходительство согласие не даст.

— Вы разъясните его светлости, — предостерег он агу, — что дальнейшее упорство мы будем расценивать как нежелание делом подтвердить истинное дружелюбие к России.

Предупреждение подействовало — хан назначил аудиенцию на четвертое июля.

В указанный день, утром, русское посольство неторопливо двинулось к Бахчисараю. Растянувшись на полторы сотни сажен, выглядело оно внушительно и пышно: впереди шли несколько трубачей, оглашая окрестности медными звуками марша; за ними, под колышущимися на ветру знаменами, уложив на плечи длинные ружья, вышагивали сто гренадеров, с обнаженными палашами — сто карабинер; далее верхом на рослом гнедом жеребце, в окружении свитских офицеров ехал Щербинин в полной генеральской форме, тут же был Веселицкий, переводчики Дементьев и Константинов; за ними, раскачиваясь на ухабах, катила карета — сидевший в ней майор Стремоухов держал на бархатной подушке высочайшую грамоту, предназначенную для вручения хану; замыкали процессию трубачи и эскадрон гусар.

Достигнув ханского дворца, карабинеры и гренадеры зашли во двор, стали живым коридором: карабинеры — справа, гренадеры — слева.