Тогда фельдмаршал принял хотя и рискованное, но неизбежное решение. Он приказал выделить от каждого полка по две телеги, вывести их за пределы каре и, как только впереди покажется какая-нибудь татарская деревня — ехать туда, чтобы забрать у жителей без жалости все имеющиеся припасы.

Впрочем, жалеть было, некого: прослышав о движении армии, жители окрестных деревень заранее покидали свои дома, прихватывая все, что можно было унести, угоняя овечьи отары, лошадей, верблюдов, быков. А тот хлеб, что не могли увезти, пытаясь сохранить, зарывали у домов в глубокие ямы.

Тем не менее отправленные на поиски пропитания солдаты легко находили эти плохо замаскированные в спешке тайники, лопатами разрывали ямы и вычищали их до последнего зернышка. А потом, загрузив на телеги все найденное, торопливо поджигали разграбленные дома, поспешая вернуться под защиту каре. Иногда после таких рейдов полки добывали по три-четыре четверти хлеба.

— С наступлением сумерек, когда каре останавливалось на ночевку, весь добытый за день хлеб распределялся по ротам, и выделенные в наряд солдаты размалывали его в муку ручными мельницами. Мололи они, сменяя друг друга, всю ночь, а на рассвете, белые с ног до головы, похожие на поднявшихся из могил призраков, раздавали муку офицерам и рядовым, всем поровну.

Долгоруков хоть и стал офицером, но привычно столовался у артельной телеги вместе с солдатами. По причине малого количества дров и отсутствия необходимых приправ испечь настоящий хлеб из муки было невозможно, поэтому ее заливали водой и просто варили в котлах, получая вязкую, наподобие киселя, серую массу. Собравшись в кружок вокруг остывающего котла, солдаты доставали деревянные ложки и, проклиная все на свете, обжигаясь и кашляя, жадно глотали эту непритязательную пищу.

Правда, иногда из опустошенной деревни привозили вместе с зерном пару-тройку небольших бревен и тогда можно было испечь простые лепешки или поджарить кусок почерневшего за день мяса, вырезанного во время стоянки из павшей скотины. Впрочем, дневные переходы под палящим солнцем так изматывали солдат, что у них не оставалось сил молоть муку, и многие просто поджаривали зерна на огне или ели сырыми.

От такой неразборчивости в еде и плохой воды вся армия страдала от желудочных болезней и кровавых поносов. На маршах солдаты, не дожидаясь стоянок, целыми группами выбегали из движущегося каре и, спустив штаны, усаживались в поле.

Болезни словно серпом выкашивали полки, телеги были забиты немощными. Каждый вечер похоронные команды, отойдя на полсотни сажен от лагеря, долбили лопатами сухую, твердую, как камень, землю, отрывая неглубокие могилы, а затем, после отпевания священником, наскоро закапывали завернутые в солдатские плащи тела, не ставя даже крестов.

Особенно тяжело приходилось обозникам из офицерской прислуги. Они не были солдатами, поэтому довольствия им не полагалось, и каждый офицер, имевший обозную повозку, был рад, когда из привезенного татарского хлеба кто-нибудь, сжалившись, насыпал ему в шляпу несколько горстей зерна для прислуги.

От голода страдали все — и люди, и скотина. Драгуны и казаки давно шли пешком: лошади так ослабли, что не могли нести на себе наездников. К тому же последовал, строгий приказ Миниха ставить в артиллерийские упряжки вместо выбившихся из сил лошадей наиболее крепких из кавалерии.

Но совсем худо стало, когда закончились взятые из Перекопа запасы воды. Чтобы хоть как-то утолить мучительную жажду, солдатам давали по одной чарке вина в день и велели держать во рту свинцовую пулю, которая будто бы могла облегчить страдания. Многие, не выдержав одуряющего зноя, падали без чувств на землю. Шедшие в арьергарде роты подбирали валявшиеся в пыли тела, вливали им в рот вино и грузили на повозки.

Понурые лошади и волы, отмахиваясь хвостами от роившихся на запавших боках слепней, неторопливо тянули размещенные внутри каре повозки и кареты, в одной из которых ехал Миних.

Изнемогая от пекла, фельдмаршал стащил с себя суконный мундир, сапоги, бросил небрежно на скамью шляпу, парик и сидел босой, в расстегнутой на груди, мокрой от пота рубахе, то и дело вытирая нечистым платком лоснящееся лицо и лысеющий лоб. Опасаясь подхватить какую-нибудь хворь, он не пил захваченную у Перекопа воду, а предпочитал утолять жажду из стоявшего у ног небольшого бочонка вина. Но поскольку делал это он едва ли не каждый час, лихо опрокидывая в рот золоченый стаканчик, то уже к середине дня был изрядно пьяни заплетающимся языком материл жару, медленно ползущий обоз и поганых татар, все еще преследовавших каре.

Трясшиеся на повозках больные гренадеры, слушая ругательства фельдмаршала, слабо пересмеивались, когда тому удавались особо витиеватые, вперемежку с немецкими словами выражения.

Кто-то из генералов предложил фельдмаршалу двигаться ночью, чтобы не морить солдат и скот под палящим солнцем, но командующий, опасавшийся сбиться с пути, только накричал на него.

Казалось, эти мучения будут вечными и обойдутся армии в тысячи умерших, но когда до Кезлева оставалось около пятнадцати верст, пришло облегчение — ясное выцветшее небо затянули тяжелые свинцовые тучи, с запада подул порывистый, с запахом морской соли ветер, и, разорвав оглушительными раскатами грома унылую тишину, на землю хлынули потоки воды. Ливень был такой сильный, что в считанные минуты превратил степь в грязное чавкающее месиво, в котором солдатские ноги утопали выше щиколотки.

Ливший несколько часов дождь взбодрил армию. Люди, хотя и промокли до нитки, повеселели, а когда узнали, что до Кезлева остался один переход, — зашагали бодрее.

На десятый день похода армия наконец-то вошла в город.

Прапорщик Долгоруков въехал в Кезлев на телеге. Он тоже перенес желудочную хворь, сильно ослаб и не мог идти пешком. Солдаты, жалея юного офицера, устроили его поудобнее на пустых мешках, а кто-то дал найденный в одной из деревень кусок настоящего хлеба. Возможно, эта заботливость солдат и спасла Василия от печального конца.

Окруженный каменной стеной с приземистыми, похожими на бочки круглыми башнями Кезлев был одним из крупнейших торговых городов Крыма, чему в немалой степени способствовало его удачное местоположение на берегу широкой песчаной бухты. Десятки больших и малых кораблей шли сюда с товарами из Очакова и Кинбурна, румынских земель и Турции. Эти же корабли увозили в разные края доставленные в Кезлев российскими купцами и прочим торговым людом хлеб, пушнину, железо в прутьях и пластинах, медь, тонкие и толстые холсты, икру паюсную и свежепросольную, рыбью кость, щетину, соленую и вяленую рыбу, канаты, веревки, разную посуду, литые и маканые свечи, масло конопляное, льняное, коровье, галантерейные вещи.

Весть о наступлении армии на Кезлев враз изменила жизнь и облик города: исчезли из бухты корабли, закрылись лавки, кофейни, улицы обезлюдели. Часть города была сожжена самими татарами и турками, стремившимися не только увезти все запасы, но и оставить завоевателей без крова над головой. Однако все сжечь беглецы не успели — ливень погасил огонь, и много пшеницы, ячменя, фуража, которые должны были сгореть в пламени, остались почти нетронутыми.

Найденные в городе запасы подкрепили армию, но и в какой-то мере ослабили.

Некоторые молодые солдаты, преимущественно из недавних рекрутов, желая поскорее утолить голод, не стали слушать ветеранов и наелись, что называется, до отвала. А потом, обхватив руками животы, умирали, катаясь по земле от нестерпимых болей.

Офицерские обозники, пожалев своих лошадей, но не имея необходимого понятия в правильном их кормлении, без всякой меры сыпали исхудавшим животным в торбы пшеницу и ячмень, надеясь через это привести их поскорее в доброе состояние. А изголодавшийся скот все жевал и жевал, забивая ненасытные желудки сухим зерном. А потом, после водопоя, зерно разбухло, и весь Кезлев огласился страдальческим ржаньем и мычаньем погибающей скотины. В считанные часы околели несколько сот лошадей, а быков смышленые солдаты прирезали сами, освежевали и впервые за много недель поели хорошего мяса.