Когда Попов закончил читать письмо государыни, Василий Михайлович многозначительно погрозил ему толстым пальцем:

— Сделай быстро и доложи, когда управишься!..

Затем пришлось разрешать споры о наследстве князя Кантемира и бригадира Дмитриева-Мамонова; разбирать жалобу генерал-поручика князя Щербатова и ротмистра Васильчикова на действительного тайного советника Измайлова о якобы неправильном взыскании с них почти девяти тысяч рублей за нарушение договора о поставке каменщиков для строительных работ в Москве; жалобу старого знакомого Василия Баженова на действительного статского советника Демидова, принуждавшего архитектора к немедленной уплате по векселям…

В марте следующего года Василию Михайловичу пришлось вникать в интриги винных откупщиков Петербурга и Москвы, некоторые из них пытались тайно провезти в столицу подделанную французскую водку, к тому же утаивая ее от положенной пошлины. В июне, после личного письма от Екатерины, возникла необходимость посылать за знаменитым художником Федором Рокотовым, чтобы скопировать, по высочайшему поручению, находившийся в Кремле «в моей столовой комнате на стене у дверей к спальне мой портрет, писанный графом Ротарием».

Дел и прошений было превеликое множество. Основную канцелярскую работу исполнял, как и прежде, Попов, служивший у князя еще со времени командования им Второй армией. Сам же Василий Михайлович, который все чаще страдал от мучительной прогрессирующей подагры, принимал посетителей не слишком часто, но дела всегда решал по справедливости, чем заслужил доброе к себе отношение москвичей.

Показательным стал случайно котором потом рассказывали едва ли не по всему городу, нахваливая главнокомандующего за смекалку и правильное решение.

В один из дней в дом Долгорукова явилась женщина и, упав на колени, обливаясь горючими слезами, стала просить о защите. Отдав под залог несколько дорогих вещей немцу-торговцу, она не могла теперь их вернуть, поскольку тот утверждал, что давно их продал.

Лежа на широком, обитом темным штофом диване, Василий Михайлович, которого опять мучила подагра, произнес тусклым голосом:

— Встань на ноги и скажи толком, без визга… Заплатила ты ему долг или нет?

— Заплатила, батюшка, заплатила. Только тремя днями опоздала. А он, окаянный, от денег отказывается и вещей не отдает, — зачастила женщина, продолжая стоять на коленях и утирая концами платка катившиеся из глаз слезы.

— Опоздала?.. Значит, виновата сама! Что ж теперь-то жалуешься?

— Так ведь всего три дня, батюшка. Ну никак не могла я раньше — болела ведь.

— Болела говоришь… А точно ли вещи у него лежат?

— Точно, батюшка, — закивала головой просительница, крестя скрюченными пальцами пышную грудь. — Иначе бы я не осмелилась беспокоить тебя. Он еще не сбыл их с рук.

— А ты откуда знаешь, что не сбыл?

— Так ведь готов вернуть их мне. Только просит денег более того, что они стоят.

Василий Михайлович расслабленно посмотрел на женщину, потом повернул голову к Попову.

— Вот что, Попов. Попытка не пытка, а спрос не беда. Пошли-ка ты кого-нибудь к немцу и вели ему моим именем приехать сюда… Да… И предварительно узнай его имя.

— Слушаюсь, ваше сиятельство, — быстро сказал Попов, направившись скорым шагом к двери.

Спустя час в комнату ввели немца.

— Здравствуй, Адам Адамович, — проговорил князь, оглядывая долговязую фигуру торговца. А потом, указав рукой на просительницу, спросил: — Ты эту женщину знаешь?

— Как не знать, ваше сиятельство, — поспешил с ответом немец, коверкая слова по плохому знанию русского языка. — Она брал и тратил мои деньги. Я последние ей отдавай, а сам потом занимай на хлеб у другой человек, что живет одними процентами.

— Честный человек, каким ты описываешь себя, Адам Адамович, не должен знаться с бездельниками-процентщиками, — строго изрек Долгоруков. — Ну а коль ты честный, то давай решим дело полюбовно. Она отдаст тебе долг, а ты вернешь ей вещи.

— Я с великой радостью исполнил бы пожелание вашего сиятельства, но у меня нет ее вещей.

— А где ж они?

— Я их продавай в городе неизвестный человек.

— Слышь, какая беда, — повернул голову к просительнице князь. — Продал он их.

Женщина быстро затараторила:

— Не верь, батюшка! Обманывает он тебя!.. Хочет разорить меня, несчастную. Вещи-то у него спрятаны дома!

За свою долгую жизнь Василий Михайлович повидал многих людей, и провести его было непросто. По бегающим глазам торговца он сам понял, что тот лукавит, и решил вывести его на чистую воду.

— Вот что, Адам Адамович, — снова обратился он к немцу. — Подойди-ка к столу и присядь… И напиши записочку своей жене. Но по-русски! Чтобы я мог потом прочитать.

— О чем же я должен писать, ваше сиятельство? — заволновался немец, беря в руку перо.

— Напиши, чтобы прислала она с подателем сей записки те вещи, что тебе эта женщина заложила.

У слышав такие слова, немец отложил перо, встал со стула и, прикладывая руки к груди; стал многословно клясться, что вещи продал.

— Пиши, что приказываю! — рявкнул осерчавший от его изворотливости Василий Михайлович. — А то худо будет!

Через минуту записка была написана, показана Долгорукову и отправлена с курьером к жене торговца. А еще через час в комнату были внесены перечисленные вещи.

— Ну вот и славно, — благодушно заметил князь, когда вещи вернулись в руки ее хозяйки, а она отдала немцу деньги. — А тебе, Адам Адамович, я вот что хочу сказать… Ты имел полное право не возвращать вещей, поскольку срок договора истек. Но когда посредством клятв ты собирался разорить несчастную женщину и покушался (Долгоруков возвысил голос) обмануть меня — главнокомандующего! — то признавая в тебе ростовщика и лжеца, я на первый раз не стану тебя наказывать. Можешь вернуться домой. Но запомни, что здесь было!.. Ты же, Попов, — он посмотрел на начальница канцелярии, — запиши его имя в особую книгу, чтобы он был у нас всегда на виду!.. А теперь выгони всех вон и пошли за лекарем. Что-то худо мне стало…

Усиливавшаяся с каждым месяцем болезнь, словно червь яблоко, точила здоровье главнокомандующего. К январю 1782 года он так ослаб, что почти не вставал о постели. И, понимая, что дни его сочтены, сказал жене о своем последнем желании — чтобы похоронили в Полуэктове, в построенной им церкви Трех Святителей.

— Там хочу найти свой покой и последний приют… И прости, Настасья, если когда обидел…

Прошло несколько дней.

Иссохший, с запавшими щеками, князь молча лежал на высоких пуховых подушках, укрытый по грудь теплым стеганым одеялом. Невидящий взгляд померкших водянистых глаз замер на витиеватом ледяном узоре, затянувшем стылое оконное стекло. Сухо потрескивавшие в канделябре свечи играли на завитках узоров золотыми отблесками.

Там за окном, игриво прыгая по веткам, весело чирикали шустрые воробьи, где-то вдалеке скрипуче каркнула ворона, не ко времени закричал голосистый петух.

А в комнате, где лежал умирающий князь, было тепло, тихо и грустно.

И вдруг, пугая своей неожиданностью и поразительной ясностью, ему привиделся далекий крымский Перекоп.

И худенький юноша в мундире капрала, отчаянно карабкавшийся вверх по неровной земляной стене вала.

И белый камень, который обхватили сбитые в кровь, со сломанными ногтями пальцы.

А камень, как будто бы намертво вросший в стену, вдруг шевельнулся и, не выдержав тяжести тела, стал медленно вылезать из осыпающейся земли.

Василий Михайлович попытался приподняться с подушек — хотел крикнуть, предупредить юношу об опасности. Но из груди его вырвался только короткий, еле слышный хрип…

Тридцатого января 1782 года натруженное и больное княжеское сердце остановилось навсегда…

Кончина одного из самых известных в России людей не прошла незамеченной. Многие москвичи потянулись к дому Долгорукова, чтобы выразить свои искренние соболезнования вдове и детям покойного генерала. А знакомый с князем поэт Юрий Нелединский-Мелецкий написал на его кончину длинную эпитафию, в которой были и такие строки: