Партизаны принесли Василя Смирнова в тайгу.

— Лучше бы мне, доченька, пасть, чем твое страдание видеть, — говорил дорогой Лесников Алене.

Фельдшер осмотрел Василя.

— Елена Дмитриевна! — сказал он. — Помогите мне приготовить раствор — промыть рану. Принесем медикаменты, кипяток… Товарищ Лесников с ним побудет…

Вышла она за фельдшером. Отвел он ее подальше от землянки.

— Безнадежен он, родимая. Осталось жить не больше часа. Я бессилен, помочь ничем нельзя.

У Алены подсеклись ноги. Упала на снег. Слез нет, глаза сухие. А сердце кровью подплывает.

— Вася! Василь!

Поднял ее фельдшер. Укорил:

— Елена Дмитриевна! Да разве так можно? Сейчас ваш долг — скрасить его последние минуты. Пойдите к нему. Он только о вас и говорит.

Она побежала к Василю. Лежит. В лице — ни кровиночки. Увидал жену, улыбнулся.

— Алена! Аленушка моя! — прошептал он.

Припала Алена скорбно к его руке.

Смертная синь под глазами у Василя. Смертный пот на высоком лбу. Он молча положил ей на руку свою ослабевшую руку и долго молчал. Наконец умирающий собрался с силами.

— Ничего, Аленушка, — чуть слышно сказал он, — ко всем смертный час приходит. Прости ты меня за то, что я раньше жизнь твою губил… радости от меня не видела. Велика моя вина перед тобой. Прости!.. Верь — я себе не рад был и над собой не властен… Только здесь, в тайге, открылись мои глаза. О человеке подумал — о тебе. Я всегда любил тебя, Аленушка!.. И в России, и здесь. А вот злобился, бил, ревновал: чувствовал — не по тебе, не по твоей красоте и силе, весь я. Но… помнишь? «Я — хозяин!» Хотел тебя сломить… Ближе, похожее на меня сделать… Злая и страшная была моя любовь. Больше всего я себя любил, о себе заботился — унизить тебя, а потом милость оказать. Верь: я следы твои на земле целовал, пол, по которому ты ходила, — а вот псом бросался, немощь свою вымещал. Силом хотел любить меня заставить… Прости, прости, любовь моя, прости, Аленушка!..

Приходил в землянку Сергей Петрович. И уходил: не мог мучений друга выносить. «Не сберег! Меня защитил, а сам погиб! Василь! Василь…»

Умирал Василь как солдат, хоть и мучила непереносная боль, старался не стонать, не пугать жену. Видела она — близка последняя минута.

Стих Василь, подтянулся.

— Аленушка! Побудь со мной… Не уходи…

«Мил человек мой!»

— Вася! Василь…

Фельдшер слушал, проверял дыхание. Она остановила его:

— Скончался Вася. Чего там! Это вы для утешения…

Махнул рукой фельдшер, вышел.

Вскинулась она, как волчица раненая. Чего бы, кажись? Окрутили их без любви. Жили того хуже: чирьи вырезали да болячки вставляли. Но вот в кровавые, тяжелые годины по-иному раскрылся ее муж… И народ в него поверил и полюбил Васю. «А я не скрасила его последние дни. Любовь иссякла. А дружбе мешало воспоминание о той ночи. Вот и была вся на взводе. Прости, Василь, прости!» И уже ушло все повседневное, мелкое. Отлетело, как шелуха от семени-зерна. Полновесным зерном встали долгие годы, прожитые вместе, былая нерадостная, но сильная любовь — ее и Василя. Любил он ее, знала, чувствовала, но не умела, а может быть, и не хотела смирить себя, вернуться к тому, что было уже отрезано и отболело. «Гордыня, гордыня! Тяни теперь в поздний след руки с пригоршнями жалости — не дотянешься, не вернешь. Прости, Вася, не пригрела я тебя… не могла. Солгала бы, а это ни к чему, Василь…» Всю ночь несменно простояла с винтовкой в руках Алена Смирнова в ногах мужа.

Товарищи по оружию поочередно несли около тела Василя почетный партизанский караул, а она, застывшая в немой скорби, никого не видела, никого не слышала. О чем передумала за долгую ночь, что вспоминала — никто не знал. «Прости, Василь! Прощай на веки вечные, Вася!..»

В большом, пустынном, необжитом кабинете Калмыкова, нестерпимо жарко натопленном, пахло черной баней, пареными вениками.

Капитан Верховский и хорунжий Замятин, вызванные атаманом, ждали его прихода.

Скука и досада на желтом, помятом лице Юрия Замятина с тусклыми глазами, под которыми набухли отечные мешки. От тепла хорунжий обвис, обмяк.

— Чего это его дьявол забирает? Вызвал в двенадцатом часу ночи, а сам улетучился. Кажется, в штаб, к японцам… Не знаешь, капитан, зачем он звал?

— Не знаю, хорунжий, — пожал плечами Верховский. Он настороженно прислушался к приближающемуся шуму шагов. — Кажется, идет?..

Офицеры поспешно встали.

Одетый в шинель, в мятой папахе, надвинутой на самый нос — признак скверного настроения атамана, — на пороге кабинета стоял Калмыков. Он исподлобья смотрел на подчиненных.

— Здравствуйте, господа! — Он кивнул им, направляясь решительной походкой к столу. Не раздеваясь, сел в глубокое кожаное кресло. — Можете садиться. Прошу без церемоний и чинов, я вызвал вас для дружеской беседы и совета.

Офицеры напряженно вытянулись в креслах и выжидающе смотрели на призадумавшегося атамана; он сидел нахмурившись, в оцепенении. Потом словно стряхнул что-то с себя.

— Вот что, господа! — начал Калмыков. — Я почитаю вас в числе верных и преданных мне, лично мне, офицеров. Так ли это?

— Точно так, ваше превосходительство! — Капитан Верховский торопливо привстал с места. «О, черт! Боюсь его, азиата желтоглазого… Разрядит револьвер в лицо, и взятки гладки», — мысленно признался себе капитан.

Блеклые губы Замятина попытались улыбнуться. Он не спеша, вяло ответил:

— Именно так, ваше превосходительство. Мы за вас в огонь и в воду… — И незаметно подтолкнул ногой Верховского: знай, мол, наших!

Калмыков чуть приподнял с носа папаху.

— Благодарю за службу и дружбу, господа! Я в долгу не останусь. Именно поэтому я вызвал вас на небольшой совет. Буду говорить прямо, как положено между воинами и мужчинами. Нам, господа, надо срочно готовиться к тому, чтобы оставить Хабаровск.

Верховский вздрогнул и подался вперед всем телом.

— Да, это неизбежно, капитан Верховский! — подтвердил Калмыков, заметивший его трусливое движение. — Но это сделать не так-то просто: Хабаровск со всех сторон окружен партизанскими отрядами, их все больше и больше стягивается к городу.

— Не представляю себе: куда мы можем отступать? — сказал Верховский. — Во Владивосток? Невозможно: дорога между Иманом и Хабаровском партизанами полностью разрушена и надолго вышла из строя. На запад? В Благовещенск? Иркутск? Но, если верны слухи, что адмирал Колчак отрекся от власти, туда ехать невозможно. Куда же? — спросил Верховский.

— Подождите труса праздновать, капитан Верховский! — жестко оборвал Калмыков. Мальчишеское серое лицо его со злыми желтыми глазами исказилось от нахлынувшего гнева. — Рано разнюнились, капитан! Я имею, я… получил у япон… получил сведения. Адмирал Колчак после отказа от власти перебрался в отдельный поезд, чтобы лучше было тикать, и не успел этого сделать. Красные арестовали Колчака в Иркутске. Когда известие о падении адмирала Колчака и его аресте дойдет до Хабаровска, нажим партизан на нас будет еще крепче! Нам здесь не удержаться. Надо убегать к зятевой матери и увести верное мне ядро. — Калмыков на секунду замялся, но быстро овладел собой и продолжал: — Наши части позорно разлагаются. Сволочи и паникеры раздувают, как паскудные бабы-сплетницы, любой слух. Постыдная паника в наших частях! В полном боевом вооружении бегут, как крысы, на сторону красных. Бегут в партизанские отряды одиночки, сдаются целые подразделения. Крысы бегут с тонущего корабля! — обидчиво вспыхнуло злое, мальчишески самолюбивое лицо Калмыкова. — Будем готовиться к бегству! Но это надо сделать умеючи: не уйти с пустыми руками, — кто нищих примет? Спасти от разгрома основное ядро: на него мы сможем опереться в будущем…

— Куда? — шепотом спросил Верховский, чувствуя, как спазма озлобления и ненависти перехватила его горло. — Куда мы можем бежать?

— Куда? — таким же пресекшимся от злобы голосом передразнил его Калмыков. — Куда? Зятева мать знает! — Он выругался. — У нас только один путь, капитан Верховский. Да что это вы раньше времени кладете в штаны? — ощерил он в бессильной злобе маленькие, мышиные зубы. — Путь по льду, вверх по Уссури, — в гости к ходям! Китаёзы нас примут — это уже договорено. Идти некуда. В леса? Организовать банду? Передушат, как лиса кур. Мы не партизаны, население нас ненавидит. Итак, господа, на китайскую сторонушку?