«Какой исключительно редкий случай, — думал Вадим, наклеивая в тетрадку вырезку из владивостокской газеты „Голос Приморья“, — опубликование в печати фамилий арестованных калмыковской разведкой».

«В ХАБАРОВСКЕ

По постановлению штаба по охране задержаны и препровождены в тюрьму по обвинению за активную советскую деятельность и преступление по должности представитель революционного штаба и совдепа Широков и за активную советскую деятельность гр. Голубенко, советский „Цензор“ печати».

Геннадий Голубенко! Человек, воплотивший в себе высокие помыслы бескорыстного фанатика революции, чистейшее существо, большевик-работяга Голубенко в тюрьме! Вадим прерывисто и тяжко вздохнул: он четко носил в памяти образ этого глубоко симпатичного ему товарища по партии. Усталое продолговатое лицо со впалыми щеками, темно-русые волосы, пушистые, мягкие, над высоченным, благородного рисунка лбом. Удивительно добрый и вдумчивый взгляд. И усы — предмет заботы и ухода — широкие над губой и тонкие, закрученные вверх на концах. Дон-Кихот в тюрьме… И Широков в тюрьме. Какое же «преступление по должности» придумали ему эти садисты и врали? Ложь на честнейшего из честных — их жалкое оправдание…

День, наполненный до краев счастьем и деятельностью. Хабаровск еще был юн и свободен: готовился к битвам — напоминал военный лагерь. Маршировали люди — от пожилых до юнцов, — учились военному искусству. Маршировали красноармейцы и красногвардейцы: их ждал Уссурийский фронт. В военных гимнастерках стояли на площади грузчики, рабочие арсенала — проводы на фронт.

На невысокую трибуну одним точным, рассчитанным броском вскочил человек в военной форме.

— Широков! — крикнул кто-то в восторге. Имя представителя Чрезвычайного военно-революционного штаба было хорошо известно в городе.

По рядам прошла волна интереса и оживления: «Широков!»

— Дорогие товарищи! — начал Широков, и голос его дрожал. — Мы молоды и сильны, по нашим жилам течет горячая кровь, и мы не хотим умирать, но если придется умереть за свободу родины — не дрогнем! Мы кинем с презрением в лицо осатанелому врагу: «И мертвые мы сильнее вас! Победа будет за нами!»

Чубчик каштановых волос, развевающихся по ветру. Да он еще совсем молод, Широков!

«В руках палачей… Придет время — и воскреснут имена тысяч героев революции, сложивших головы во имя будущего. Их имена — символ чести, любви, преданности высокой идее. Имена первых строителей советской власти в нашем крае, погибших мученически, должны быть сохранены для истории, потомства. И среди них имя маленькой женщины с мужественным сердцем героя — Александры Ким. Слово сдержала: умерла за свободу трудящихся всей земли… Неужели все потеряно? Где ты, друг Сережка? Откликнись. Нет высшей муки, чем бессилие и покорность перед торжествующим террором. Слежка. Шныряют шпики. Временщики всегда беспощадны и ненасытны в злобе — горестная история России тому пример. Помню вас, Наталья Владимировна: держу себя в такой узде, что рот в крови. Учитель и друг мой!»

Просторный казенный кабинет, обставленный роскошной мебелью из полированного дуба, с коричневой кожаной обивкой, тонул в полумраке — окна зашторены зеленым тонким сукном.

За большим письменным столом, освещенным электрической лампой под зеленым абажуром, в мягком кресле сидел японский офицер. Поставив длинную саблю на колесиках, он уткнулся подбородком в эфес, отчего поднялись кверху острые впалые плечи с золотыми погонами полковника.

Японец пристально смотрел на низкорослого, похожего на подростка, внешне сухопарого и щуплого, но жилистого, со скрытой нервной силой Калмыкова, сидевшего напротив него: внимательно изучал молодого военного, одетого в добротную, новенькую, с иголочки, форму казачьего генерал-майора.

Атаман ощущал на себе недобрый прищур узких, чуть раскосых черных глаз полковника, исподлобья взглядывал на бесстрастное, как кукольная маска, желтое лицо, неведомо что таившее, и злился. «Загадка, а не человек, — думал атаман и раздувал ноздри ястребиного носа, движением головы подбрасывал вверх свисавшую на нос прядь пепельных волос, отбившихся от чуба. — Знает, что держит меня в кулаке, кикимора заморская!» Дрожь тщательно скрываемого озлобления пробежала по его спине, но держался: чувствовал над собой полную власть таинственного японца.

— Господин генерал-майор! — вкрадчиво начал японец. — Нам известно, что на Пятом Уссурийском казачьем круге вы объявили казакам, что в данное время не считаете возможным подчиниться никакому правительству, что вы не признаете… э… э… стоите вне всякого правительства. Вы, конечно, не случайно подчеркнули, что, стоя вне всякого правительства, за разрешением финансового вопроса обратились к нашему императорскому правительству? Мы свои люди, не так ли, господин генерал-майор?

— Так точно! — подобострастно сказал хриплым голосом Калмыков и привстал с кресла. — Я так им и заявил: «Стоя вне всякого правительства, за разрешением финансового вопроса обратился к союзникам в Японии…»

— Мне поэтому и дано указание быть с вами откровенным, — продолжал японец. — Наша линия… э… э… наша задача, а вернее, миссия великой Японии — остановить коммунизм! А для этого надо обособить Дальний Восток, э… э… объявить его независимым, а точнее — самостоятельным от России…

«Ах, прожорливая акульная пасть! А нам? Шиш с маслом?»

— Вам понятна наша цель, генерал-майор?

Полковник любезно и безучастно оскалил рот, полный золотых зубов, требовательно ждал ответа от разъяренного в душе собеседника, неловко, со скрытым ожесточением вертевшего в руках новенькую нагайку. «Ого! Раззявил зубатый рот на наше добро! Мало тебе, кикимора, этакого кабинетища? В Японии-то, поди, сидел за бамбуковой перегородкой. А мы кто? Приживалки при старой барыне? Нам, видать, фиг под нос? — без слов щерился в бессильной злобе атаман: прятал ее от пристального внимания полковника. — Расселся! Хозяин-барин!»

— Вы, Иван Павлович, не только военный, но и политический деятель и, безусловно, понимаете, что это дело потребует осторожности и предусмотрительной политики. О том, что это не подлежит разглашению, я думаю, вы сами понимаете. Подобная же директива дана атаману Семенову… Претендентов на власть в крае много, но это особый разговор… а главное — решить поставленную перед нами задачу.

Я вновь предупреждаю вас — наша беседа носит строго конфиденциальный характер, и о ней никто не должен знать. Только самые близкие нам, только доверенные люди удостоены…

Черные зрачки полковника глянули в желто-зеленые, злые и круглые, как у коршуна, глаза Калмыкова и поспешно прикрылись тонкой сморщенной пленкой желто-коричневых век. Добавил вежливо:

— И вы в их числе, господин Калмыков…

Презрительно-брезгливая усмешка скользнула по тонким, стариковски поджатым губам японца: «О, какое у новоиспеченного генерал-майора откровенно, обнаженно порочное, даже садистское лицо! А как пыжится, как отчетлива смена настроений на этом подвижном желто-бледном лице неврастеника: тщеславие, властолюбие, неукротимая жестокость и примитивная жадность. Да, да, крайне, предельно недоверчив и злобен. Явно ограничен и беспринципен. Такие мерзавцы и нужны для наших целей…»

— Мы верим в ваш воинский дар, в ваши стратегические и тактические таланты, — любезно продолжал японец, зорко всматриваясь в сразу вспыхнувшее, повеселевшее лицо атамана. «Да вы еще молоды, Иван Калмыков, абсолютно не искушены в элементарных дипломатических тонкостях, совершенно не умеете скрывать ваших дрянных склонностей. Мальчишечье, простонародное невежество, грубость мужлана…» — Продолжайте так же смело, энергично и беспощадно очищать город и села от большевистских элементов, расстреливайте врагов вашей родины, ясно? В первую очередь уничтожайте большевиков — высшее зло нашего общества и современности. Под корень, ясно?